Знакомые страсти Нина Бодэн Романы современной английской писательницы Нины Боуден «Круговорот лжи» и «Знакомые страсти» объединяет тема обмана в жизни и в искусстве. Автора интересует современная семья, проблемы брака, взаимоотношения родителей и детей. Творчество Нины Боуден отличает глубокий психологизм и тонкий юмор. Нина Боуден Знакомые страсти Глава первая Прежде чем сообщить жене, что бросает ее, Джеймс заказал столик в ресторане. Это была тринадцатая годовщина их свадьбы, а каждую годовщину они отмечали ужином вдвоем. Ресторан Джеймс выбрал, как он сказал Малышке, потому что тот удостоился ступки и пестика в последнем «Путеводителе по ресторанам», но на самом деле это был выбор его секретарши, и она же, как обычно, зарезервировала столик. Она же купила флакон «Femme», неизменный подарок Джеймса в этот день, завернула его, украсила ленточкой и положила в портфель шефа. Малышка Старр предпочитала «Ma Griffe», но ни разу об этом не обмолвилась. «Femme» обожала первая жена Джеймса, которая совсем молодой погибла в автокатастрофе. Когда Джеймс женился на Малышке и она девятнадцатилетней новобрачной и матерью его детей оказалась в его доме, в шкафу все еще висели платья его первой жены, а в туалетном столике словно ждали хозяйку драгоценности, флаконы с духами, коробочки с пудрой и все прочее. Малышка постаралась понять, как тяжело было бы ее мужу прикоснуться к ним. Она раздала платья, но стала, как он предполагал, носить украшения и пользоваться духами, чтобы доставить ему удовольствие, уверяя в своей любви к «Femme». Если бы Малышка сказала, что будет душиться другими духами, она не только причинила бы боль своему мужу, но и могла бы оскорбить его ребяческим желанием быть «другой», а Малышке ничего так не хотелось, как быть взрослой в его глазах. Со временем она поняла, что отношение Джеймса к вещам бедняжки Энджел объяснялось не чувствительностью, а ленью — он вообще считал, что убирать в доме, резервировать столики и покупать подарки не мужское дело, — но было уже поздно отрекаться от любовно лелеемой лжи. Начать с того, что Джеймс назвал бы ее дурой. И лгуньей — он обожал честность. По крайней мере, так он говорил, и она верила ему. Сидя в красивом дорогом ресторане напротив мужа и улыбаясь ему, Малышка размышляла о том, что счастливые браки не обходятся без маленьких хитростей. Ей хотелось думать, что ужин обойдется не слишком дорого. Джеймс не скряга, но и не любит бросать деньги на ветер. Она внимательно разглядывала его, пока он, словно вставив в глаз монокль, изучал счет, и заметила, что он нахмурился. — Все было очень вкусно, — сказала она с лукавой улыбкой. — К тому же у нас двойной праздник! Два праздника по цене одного! Джеймсу это должно было понравиться. (Ничего особенно примечательного не было в том, что ему нравилось или не нравилось, и теперь не стоило бы упоминать об этом, разве что Малышка воспринимала его привычки как естественное препятствие, вроде горы на ровном месте, отчего строила свою жизнь, стараясь не лезть на гору и держаться незаметно, словно рабыня или ребенок.) — Что? Ах, да. Джеймс убрал бумажник и достал кредитную карточку. На его лице, пока он проверял счет, сохранялось хмурое выражение, но оно не относилось к счету, как показалось Малышке, ему не давала покоя какая-то мысль, сомнение… Британская фирма по производству пластмасс, в которой Джеймс занимал должность менеджера, слилась с франко-германской компанией, и Джеймсу предложили должность коммерческого директора в новой международной корпорации. Он рассказал об этом за ужином, но Малышка не совсем поняла, как он относится к новому назначению. Пожалуй, он казался довольным, однако почему-то нервничал — неужели боялся ответственности? Спрашивать ей не хотелось. Еще подумает, будто она считает его слишком старым для такого повышения. Ей пришло в голову, что даже очень осторожный вопрос может быть неправильно понят. Наверное, он уже давно знал о предстоящем слиянии. Вопрос, «доволен» ли он назначением, наверняка был бы истолкован как желание узнать, не боялся ли он потерять работу. (Для Малышки заниматься подобным мучительным самокопанием было все равно что дышать. Ей даже в голову не приходило, что она боится Джеймса. И она рассмеялась бы, если бы кто-то сказал ей об этом.) Он проговорил: — Конечно же, я доволен, глупая гусишка. Правда, мне нужно кое-что сказать тебе. Но не сейчас. Потом, когда приедем домой. Джеймс встал и накинул на плечи жены шелковую шаль. В тонированном зеркале отразился его галантный жест. Малышка видела красивую преуспевающую пару: высокого мужчину с резкими волевыми чертами лица и женщину с румяными щеками и большими серьезными карими глазами. Джеймс казался значительно моложе своих пятидесяти лет, а она старше своих тридцати двух — так она думала и не огорчалась, наоборот, даже радовалась, надеясь, что Джеймс чувствует себя польщенным. Их взгляды встретились в полыхнувшем отражении свечи. — Все было замечательно, — сказала она. — Милый Джеймс. Хочешь, я сяду за руль? Джеймс долго смотрел на нее, так что она даже подумала, не заподозрил ли он какой-нибудь скрытый смысл в ее словах, например, что он слишком стар, слишком устал или слишком пьян, чтобы вести машину. Но он ответил ей открытой щедрой улыбкой. — Спасибо, гусишка. Я рад, что тебе понравилось. В течение часа, пока они добирались домой, Джеймс не произнес ни слова. Ей даже показалось, что он заснул, поэтому, когда они пересекали реку, чтобы въехать в освещенный безлюдный Уэстбридж, городок в долине Темзы, она искоса взглянула на него, но увидела, что он смотрит на нее широко открытыми печальными глазами, и выражение его глаз не изменилось даже в ответ на ее улыбку. — Хорошо вздремнул? — спросила она. Когда же Джеймс не ответил, ее охватило неприятное чувство. Неужели он совсем не спал и все время, хотя она ни о чем не подозревала, не сводил с нее твердого, ясного и грустного взгляда? Почему грустного? Вновь проснулся знакомый страх. У Малышки заныло сердце, ставшее тяжелым, как камень. Проезжая по главной улице спящего городка, пересекая железную дорогу и поднимаясь на гору Уэстбридж, миссис Старр, Малышка, искала предлог, чтобы заговорить с мужем и рассмешить его. Осталось позади поле для гольфа, впереди вилась темная, обсаженная деревьями дорога, поднимавшаяся вверх мимо водонапорной башни (исторический памятник, подлежащий охране) эпохи королевы Виктории, мимо дома знаменитой поп-звезды, мимо теннисного клуба. — Помнишь банкира-иностранца? — спросила она. — Как его фамилия? Ван-что-то. Ну, тот, у которого собственный зоопарк. Через зоопарк течет речка, которая впадает в озеро на краю теннисного клуба. Там обычно дети купались. А теперь не будут купаться, потому что там теперь висит дощечка с предупреждением, якобы вода загрязнена. И знаешь, чем? Тигриными писями. Правда, на дощечке написано «тигриной мочой». Вот уж, нарочно не придумаешь! Это в Суррее-то! Малышке было приятно услышать его смех. Даже больше чем приятно, стало легче дышать, словно с нее сняли что-то большое, тяжелое, давившее ей на грудь. Чушь, подумала она. И как ей, дуре, не надоест с таким тщанием оберегать покой взрослого человека? Сейчас-то с чего? Да просто привычка, давняя привычка. Первое время она боялась за него, потому что для этого были основания. Он казался ей ужасно несчастным поначалу, когда они познакомились, потерянным и отчаявшимся. Его первый брак закончился кошмаром. Бедняжку Энджел вытащили из автомобиля уже без сознания, и потом в ней несколько месяцев искусственно поддерживали жизнь, когда она жила и не жила. Бедняжка Джеймс навещал ее каждый день и едва не лишился рассудка. В конце концов он возненавидел ее за то, что она изменилась, и проклинал себя за то, что ненавидит ее. Когда же Энджел умерла, он тоже хотел умереть, чтобы наказать себя. У него появились жуткие фантазии, дни и ночи он воображал, как бросается под поезд или прыгает с высокой скалы. Из-за этого ему пришлось обратиться за профессиональным советом к отцу Малышки. В его приемной они и встретились. Папуля обещал дочери, что отвезет ее домой после того, как дантист удалит ей зуб мудрости, но, когда она явилась на Харли-стрит, к нему пришел пациент, поэтому едва покинувший кабинет Джеймс, будучи наскоро представленным, повел ее в бар за углом и там напоил виски с аспирином. Он был добрым и заботливым, но очень печальным, и у нее от жалости сжималось сердце. Забыв о боли и раздутой щеке, она добилась того, что он заговорил о себе, потом совсем по-детски постаралась его развеселить и несказанно обрадовалась, когда он в конце концов улыбнулся. Вместе с тем ее удивило и испугало то, что ей, еще школьнице, удалось развеять печаль взрослого мужчины. «Вы добились большего, чем все таблетки вашего отца», — сказал он, и она почувствовала себя гордой и счастливой. С того-то раза у нее и начала формироваться привычка «веселить» его, от которой теперь, как от любой привычки, было не просто избавиться. Однако надо постараться, подумала Малышка. Если Джеймс поймет, ему это наверняка покажется обременительным… Почти неслышно хихикнув, по крайней мере неслышно для ушей Джеймса, Малышка свернула к дому. В нескольких окнах горел свет, и она услыхала музыку. В доме было пусто. Свет и радио время от времени включало электрическое устройство. Район с богатыми, но удаленными друг от друга особняками, плохо освещенными дорогами и тенистыми садами был лакомым куском для взломщиков. — Интересно, тигры надежные сторожа? — спросила Малышка, вылезая из машины. — Наверное, получше нашей системы? — Для страховщиков — возможно, — сказал Джеймс. — Если ты нервничаешь, почему бы тебе не завести собаку? — Я думала, ты не любишь собак, — удивленно отозвалась Малышка. — Ну… — Джеймс отпер дверь и не забыл посторониться, чтобы пропустить жену. — Это я так. Спасибо, что привезла меня. Надеюсь, ты не очень устала. Иди наверх. Я принесу что-нибудь выпить. — Он улыбнулся. — Хочешь шампанского? Она покачала головой. Только теперь она поняла, как устала. Ею овладело приятное безразличие, и она с удовольствием подумала о постели. — Нет, я очень хочу спать. По его двусмысленной усмешке Малышка поняла, что он воспринял это совсем не так, как ей хотелось бы. — Душ тебя взбодрит, — сказал он. — Да и утром ты сможешь подольше поспать. А сейчас нам надо поговорить. Улыбки на его лице как не бывало, да и в голосе появилась неожиданная строгость. Неужели случилось несчастье? Неужели ее приемная дочь Эйми, уже восемь месяцев как беременная, потеряла ребенка? Неужели Адриан, приемный сын, свалился с мотоцикла? Не дай Бог его арестовала полиция за торговлю наркотиками. Неужели ее собственная дочь? В ужасе она не сводила глаз с мужа, на лице которого опять появилось прежнее печальное выражение. — Только не Пэнси! — крикнула она. — Что с Пэнси? — Ничего. Ну и глупышка же ты! Ничего такого не случилось. Никто не умер и не умирает. Пойди и прими душ. Джеймс отправился по коридору в кухню, а Малышка послушно поплелась вверх по лестнице, открыла окно в их общей спальне, сняла платье, белье и, оставив все на полу, пошла в ванную комнату. Ей было лень лезть под душ, поэтому она умылась, почистила зубы и надушила «Femme» — из прошлогоднего флакона — грудь, запястья и шею. Потом надела ночную рубашку и, расчесывая короткие вьющиеся волосы, не сводила любопытного взгляда со своего раскрасневшегося лица с высокими скулами. Ее не мучило тщеславие, и в зеркало она смотрела, как это делают девчонки, которые задаются вопросом: неужели это я, неужели это мои скулы, мои глаза, моя кожа, мои волосы? В тридцать два года я могла бы смотреться иначе, подумала она, не совсем понимая, что имеет в виду, и вздохнула. Как бы то ни было, у меня красивые карие ясные глаза. Наморщив нос, она сказала своему отражению: — Не валяй дурака. Джеймс ждал ее в спальне с шампанским и бокалами. Он тоже переоделся в своей ванной и теперь был в пижаме и стеганой китайской куртке, которую она купила в «Либерти» и подарила ему утром. В сочетании с воротником, какие носили мандарины, выражение его узкого лица показалось ей чопорным и сухим. — Ты выглядишь очень соблазнительно, — сказал он. — Не замерзнешь без халата? Малышка тотчас пожалела, что не надела халат. Ей показалось, будто она нарочно выставила напоказ руки и ноги, словно мясо на прилавке, словно возбуждающую аппетит еду, как фазан с душком или спелый персик. Постаравшись скрыть нелепое раздражение, она подсела к мужу на диван, стоявший под открытым окном. Примерно в полумиле глухо зарычал один из тигров банкира. Джеймс налил в бокалы шампанское. Потом закурил темную русскую сигарету — пятую и последнюю. Он считал, что пять сигарет в день не противоречат здоровому образу жизни. — Надо поговорить о моей новой работе. Мне придется жить за границей. В Париже или во Франкфурте. Пока еще не решено окончательно. — Ну да! Постоянно? Правда? — Ей показалось, что Джеймс внимательно наблюдает за ней. Бедняжка! Неужели он думал, что ей будет жалко оставить дом? — Милый, это прекрасно! И как вовремя. Я хочу сказать, что в прошлом году, когда Пэнси еще не училась в интернате, это было бы непросто. А теперь мне всего лишь надо навестить ее осенью, и она будет счастлива пожить за границей во время каникул. Скажу прямо, хорошо бы тебя послали в Париж. Ее французский… — Я не хочу, чтобы ты ехала со мной, — сказал он. — Что? А… — Она рассмеялась. — Понимаю. Это еще не сейчас. Ну конечно, тут надо переделать кучу дел. Ты хочешь продать дом или сдать его в аренду? Когда мы едем? — Ты со мной не поедешь, — громко проговорил он. — Я намерен жить один. Она вздрогнула. Потом рассмеялась так, что разлила шампанское. Холодные капли упали ей на обнаженную ногу. И тогда она произнесла нелепым, веселым, игривым тоном: — Решил бросить меня? — Можно и так сказать. Малышка вспыхнула и поднесла холодный бокал к щеке. Она была в замешательстве. Спросила: — Тебе нужен развод? — Нет. Не нужен. Я попытаюсь объяснить, что мне нужно. А ты уж решай. Он умолк в ожидании. Но она не могла произнести ни слова, до того у нее пересохло во рту. Язык стал толстым и неповоротливым. Тогда Джеймс заговорил вновь, и в его тоне она услыхала укоризну: — Мне очень трудно. Гораздо труднее, чем я предполагал. Поколебавшись, он вновь наполнил бокал. Она подала ему свой, и он наполнил его тоже. Потом сказал: — Наверно, ты обидишься, если я скажу, что виноват. И нет смысла отрицать, что я обожаю тебя, потому что я в самом деле обожаю тебя. У нас с тобой был счастливый и полезный для обоих брак. Надеюсь, ты тоже так думаешь. То, что я намерен все изменить, не имеет к этому никакого отношения. Когда муж и жена расходятся, значит, в их отношениях появилась трещина, за которую надо винить обоих. У нас совсем не так, поэтому, надеюсь, ты не будешь искать, в чем провинилась, и мучить себя. Если тебе так легче, вини меня, я пойму, хотя мне хотелось бы, чтобы ты не очень ругала меня, когда выслушаешь. Я знаю, у тебя доброе сердце. И теперь мне кажется — хотя должен сказать в свое оправдание, что прежде мне так не казалось, — я воспользовался этим, когда женился на тебе. Практически шантажировал тебя своим несчастным вдовством и своими детьми. Воспользовался твоей юностью и добротой. Лучшими годами твоей жизни, как непременно скажет твоя милая матушка, когда обо всем узнает. — Его светло-карие цвета сухой листвы глаза неожиданно зажглись лукавством и весельем. — Я буду скучать по твоей матери и ее оригинальным высказываниям. Джеймс замолчал, и Малышка, не веря себе, вдруг поняла, что он привычно ждет от нее улыбки. Потом он кашлянул. Малышка все еще молчала, боясь открыть рот, чтобы не закричать. С сожалением глядя на нее, Джеймс не скрывал своей досады, ведь его шутка осталась без ответа. Вскоре он заговорил вновь — ровно, размеренно, как председательствующий, который зачитывает отчет компании. — Есть еще кое-что, что мне хотелось бы обсудить. Чтобы подвести черту. Во-первых, как команда родителей мы неплохо справились со своей задачей. Нежелание Адриана следовать нормам среднего класса хотя и разочаровало меня, но, в общем, в духе времени. У Эйми ветер в голове, но ты оказалась человеком здравомыслящим и вовремя посоветовала мне не обременять ее высшим образованием. Мне известно, что ты недолюбливаешь Дикки, однако она сделала правильный выбор, когда вышла за него замуж, ведь они неплохо ладят. Наверное, самый удачный ребенок из всех троих — Пэнси. Ей не откажешь ни в уме, ни в характере. Надеюсь, тебе это приятно, а обо мне уж и говорить нечего. В конце концов, если начистоту, она у нас самая непредсказуемая. Ты ведь приемная дочь. Теперь всем известно, что генетический фактор важнее социального. Мне не хотелось тебя расстраивать, но, пока ты носила ее, я всерьез опасался, как бы нам не пришлось потом лить слезы. Естественно, я молчал. — Джеймс склонил голову набок и игриво поднял одну бровь. — Одно из преимуществ пожилого мужа — эмоциональная сдержанность. Кстати, насчет моего возраста. Если ты отдала мне лучшие годы своей жизни, то ведь и я отдал тебе лучшие годы моей жизни! Моя вершина позади. Если бы мы остались вместе, лет через десять тебе пришлось бы нянчиться с развалиной. Хотя, конечно же, я уезжаю от тебя не из-за этого. — Рада за тебя, — проговорила она, постаравшись быть ироничной. Но он, казалось, не слышал ее и, не отрывая взгляда от открытого окна, напряженно всматривался в теплую, душистую, населенную тиграми ночь. Когда он заговорил опять, у него был другой голос, мягче, задушевнее. — В жизни не всегда можно что-то изменить. Такое случается редко. Если бы не выпавший мне шанс, думаю, я и дальше, до самой смерти, не вылез бы из накатанной колеи. Но у меня есть шанс, и я хочу им воспользоваться. Труднее всего объяснить, зачем это нужно. Если человеку захотелось прыгнуть с моста, то совсем не потому, что мост оказался рядом. Он задумал это раньше. Наверное, сравнение не из блестящих. Но я хочу жить, а не умирать. Мне кажется, желание положить конец нашему браку положительное, здоровое, хотя твой отец наверняка будет другого мнения. Он произнесет какой-нибудь медицинский термин и пропишет мне таблетки. Не могу объяснить, что меня мучает. Могу только сказать, каково мне. Я просыпаюсь по утрам и думаю, что впереди у меня ничего нет, кроме пустоты. Пустоты и смерти. Нет, не в интеллектуальном смысле — Господь знает и я знаю, что у меня еще много дел. В физиологическом. Я смотрю на небо, на траву, и меня одолевает невыносимая печаль. Как будто земля плачет. Я смотрю на тебя, но и ты не в силах помочь мне. — Джеймс отвернулся от окна и храбро поглядел на Малышку. В глазах у него стояли слезы. — Мне известно лекарство. Я уеду. Побуду один. Малышка не поверила ни единому его слову. — Хочешь сказать, с другой женщиной? — спросила она. — Не будь, черт побери, вульгарной! Неожиданный переход от элегической грусти к злости изумил и напугал Малышку. Она отпрянула, когда он закричал, и опрокинула его бокал с шампанским. Теперь глаза Джеймса, мгновенно высохнув, полыхали желтым огнем. Ей пришло в голову, что у него тигриные глаза! — Вот видишь! — бушевал он. — Ты не можешь понять. Ты ничего не понимаешь, иначе не была бы такой жестокой. Ты ничего не понимаешь. Ничего, ничего! Все последние месяцы я был в отчаянии. Нет, ты ни разу не изменила своей доброте, но я возненавидел ее! Снова и снова я видел, что тебе хочется сказать: «Несчастный старик!» Ты думала только о том, как бы продлить мне жизнь, вот что значила твоя доброта. Ты не сводила с меня глаз, когда я наливал после обеда вторую рюмку бренди, ты покупала мне маргарин вместо масла. Ты обращалась со мной, как с треснувшей старинной вазой. Или как с полезной машиной, которая требует ремонта. Хороший муж, хороший добытчик — неужели это все? — Некоторое время Джеймс качался взад-вперед. — Я хочу побыть еще кем-нибудь, пока не умер, — простонал он. Малышке пришло в голову, что он пьян. Вино за ужином, бренди потом, теперь шампанское. Или он сошел с ума? Он, Джеймс, много работал, домой приходил за полночь, выходные тоже проводил на службе. Ей вспомнилась одна из шуток, совсем не глупых, ее отца: Для мыслящего человека работа — смерть. Подавив рвавшийся наружу испуганный смешок, Малышка сказала: — Извини. Джеймс взял себя в руки, но это произошло не без заметного физического усилия, ибо он крепко сцепил пальцы и пару раз набрал полную грудь воздуха. — Господи! Господи! Извини. Я не хотел. Мне не надо было злиться и упрекать тебя. В теперешних обстоятельствах у меня нет на это права! — Как ни странно, он улыбнулся ей одновременно застенчиво и лукаво и по-мальчишески виновато. Потом разжал пальцы и провел рукой по редеющим волосам. — Милая моя Малышка, глупенькая гусишка, я все испортил! А ведь мне больше всего хотелось расстаться с тобой по-дружески. Как полагается цивилизованным людям. Но суть в том, или была в том, что я понятия не имел, какой выбрать тон. Печальный, деловой, злой? Говорить тихо или громко? Если я был похож на паршивого актеришку, то лишь потому, что прежде мне не приходилось делать ничего подобного. Наверно, было бы лучше, если бы я написал тебе письмо и изложил в нем условия, на которых намерен расстаться с тобой, чтобы у тебя было время спокойно их обдумать. Как я уже сказал, мне не нужен развод. На самом деле я хочу, чтобы ты оставалась тут, в этом доме, как моя жена. Если тебя это устраивает, то тебе не придется беспокоиться из-за денег. Мне будут платить по британским меркам огромные деньги, но, кроме этого, компания компенсирует поездки в Лондон, ведь мне придется приезжать довольно регулярно, например на конференции, так что, возможно, кое-что перепадет на содержание дома. Если ты готова время от времени принимать тут моих иностранных коллег, которых я привозил бы с собой, то можно было бы договориться о жалованье для тебя как для домоправительницы. Не могу ничего обещать, но если ты не против, я подумаю об этом. Тебе не нужно быть одной. Естественно, я не позволю себе вмешиваться в твою жизнь и в твои отношения с другими людьми. Может быть, купить собаку? Тебе всегда хотелось… Малышка взяла бутылку и вылила остатки шампанского в свой бокал. Голова гудела. Когда же она поднесла бокал ко рту, губы у нее онемели, словно от кокаина. — Все не так уж и плохо, правда? Если ты сумеешь приспособиться, у нас обоих будет замечательная жизнь. Я понимаю, это эгоистично, но мне нравится думать, что иногда я смогу сюда возвращаться. Домой! Не в качестве мужа, если только ты сама этого не захочешь, а в качестве любящего друга. Мы могли бы проводить вместе уик-энды или часть каникул Пэнси! По-прежнему отмечать семейные праздники. Это твой конек. Дни рождения, Пасха, Рождество. У тебя здорово получалось! — Его золотистые глаза увлажнились. — Я всегда любил твое Рождество. Нелепость этого замечания окончательно убедила Малышку в том, что Джеймс сошел с ума. Или она сошла с ума? Встав, она поняла, что напилась. Пол уходил у нее из-под ног. И Малышка любезно проговорила, слыша свой тихий вежливый голосок словно с другого конца земли: — Извини, Джеймс, больше я не могу. Не думай, что я хочу уклониться от разговора, но мне вправду надо лечь. С трудом дотащившись до кровати, Малышка буквально рухнула на нее и услыхала звон пружин, когда Джеймс сел рядом. — Бедная гусишка, как я не догадался? Тебе плохо? Может быть, пусть тебя вырвет? Как ты думаешь? Потом сразу станет легче. Я помогу тебе дойти до туалета. — Нет, — простонала Малышка. — Нет. Пожалуйста. Я не хочу. Дай мне спокойно полежать. Она лежала на боку, закрыв глаза, и ей казалось, что она качается на легких ласковых волнах. Потом ее поглотила душная черная бездна, но, прежде чем заснуть, она еще почувствовала, как Джеймс приподнимает ей ноги и накрывает ее прохладной простыней, говоря: — Я поставил тут тазик, если тебя вдруг будет тошнить ночью. И это все. Проснулась она оттого, что он придавил ее своей тяжестью. Он не был груб и не причинил ей боли — во сне она наверняка ответила ему, раскрылась для него в своем ответном желании. Но, проснувшись, разозлилась, напряглась, отвернулась. — Расслабься, гусишка, будь умницей, — шепнул он ей на ухо. Но она продолжала лежать неподвижно, с закрытыми глазами, хотя где-то в самой глубине ей было приятно. И она подумала: удивительная штука — человеческое тело! Приоткрыв глаза, в утреннем сумраке она увидела прямо над собой его, не похожего на себя из-за нелепости происходящего. Во рту блестели золотые пломбы. Промычав что-то, Джеймс упал головой ей на грудь. — Мне было хорошо, не знаю уж, как тебе, — со смехом проговорил он и откатился от нее. Потом громко и энергично зевнул. — Малышка, любовь моя. Малышка Старр. Прелестное имя. Что-что, а уж его-то ты точно получила от меня. Если бы не я, ты до сих пор оставалась бы Мэри Мадд. Малышка вытянула ноги и, вся дрожа, устроилась на самом краю кровати, затихла. Через какое-то время она сказала то, что ей часто хотелось сказать: — Жаль, ты не отучился глупо шутить. Джеймс не ответил. Она привстала, опершись на локоть, и увидела, что он спит. В комнате было сумрачно, наступал новый серый дождливый день. Дождь стучал в ставни, шептался с листьями в саду, лил в открытое окно. Малышка встала, чтобы закрыть его, но, увидев мокрый подоконник, отправилась в ванную за полотенцем, а там, немного, вдруг громко — но не очень громко — сказала: — Какого черта? Она подняла голову и увидела в зеркале свое искаженное бледное лицо. Ни дать ни взять испуганный призрак. Малышка вздохнула и покачала головой. Потом прошептала своему отражению, как будто успокаивая ребенка: — Тебе ведь не обязательно тут оставаться. Слова явились сами собой, словно из подсознания, но стоило им прозвучать, и Малышка поняла, почему обратилась к себе как к маленькой и слабенькой девочке. Только таким образом она могла заставить себя действовать. Слишком сильной была в ней привычка оберегать других. А теперь не надо было никого оберегать и защищать, не было спящего в соседней комнате ребенка (всего несколько месяцев, как не было), не было даже собаки или кошки, требующих ее заботы. Ей вспомнилось, как Джеймс предложил купить собаку, и она скрипнула зубами, даже зашипела в ярости, видя в зеркале свое исказившееся лицо. — Дурак, ну и старей теперь без меня, — сказала она, одновременно ужасаясь себе и чувствуя прилив энергии. Сорвав с себя ночную рубашку, Малышка открыла сушилку (хотя входная дверь была заперта, у нее душа убежала в пятки, когда щелкнул замок), вытащила джинсы, белье, спортивную рубашку. Туфли на низком каблуке и плащ были внизу. Она подумала: «Что еще?» — и неожиданно на нее нахлынули нелепые детские воспоминания. Это было еще в младших классах. Несколько учениц придумали игру «Накликай беду». Они предавались ей тайно, с упоением, когда взрослых не было поблизости, и могли забыть обо всем на свете на долгие часы. Как они поступят, если случится беда: ураган, землетрясение, пожар, взрыв? Куда убегут? Где спрячутся? Что возьмут с собой? Отвечая на эти практические вопросы, они забывали о страхе. Укладывали в ранцы необходимые вещи и тщательно обсуждали, что брать с собой, а что не брать. Чаще всего спорили из-за зубных щеток, копилок и банок из-под фасоли «Heinz Baked Beans». У них было правило брать с собой одну любимую книжку, одну любимую игрушку, одно украшение, как они всерьез думали, на черный день. Тогда Малышка выбрала коралловый браслет, подаренный, когда ей исполнилось десять лет (всем девочкам было по девять-десять лет). И теперь, одеваясь в спешке и страхе, чтобы уйти от мужа, пока он не проснулся, она вспомнила об этом браслете. Где он может быть? Ее талисман. Нелепо искать его теперь, но она была уверена, что недавно он попадался ей на глаза… Поскольку ей все равно предстояло пройти через спальню, то она решила заглянуть в шкатулку с драгоценностями. Однако стоило ей приоткрыть дверь, и Джеймс зашевелился, перекатился на другой бок. Затаившись, она ждала, когда его дыхание опять станет ровным. Опасно задерживаться ради браслета, решила Малышка, хотя она не боялась Джеймса. Не боялась, что он разозлится или будет насмехаться над нею. А ведь он наверняка воспримет ее утреннее бегство как комическое: бессмысленное, недостойное, унизительное! Словно она служанка, которую выставили из дома за воровство серебряных ложек! Ей было непонятно, почему ему нравится презирать прислугу, но она точно знала, что он скажет. «Он всегда все понимает неправильно». Малышка вспомнила слова своего юного пасынка и даже его угрюмый голос. При чем тут Адриан? Ну конечно, детские фотографии! Они всегда стояли на ее тумбочке в кожаной складной рамке… Адриану было двенадцать, когда его сфотографировали и когда они познакомились. У него лукавое милое личико. И он очень скрытен. Все из-за Джеймса, из-за его вечных насмешек. Эйми помладше, она кокетливо улыбается своим щербатым ртом, отлично зная пути к сердцу Джеймса. Не так уж она глупа, как он думает. Ну и Пэнси, здесь ей одиннадцать. Снимок был сделан перед ее отъездом в интернат. Ему, видите ли, нравятся ее ум и характер. Она и в самом деле красивая девочка, к тому же храбрая, сильная, сдержанная. Подойдя к тумбочке, Малышка взяла фотографии, взглянула на детские мордашки и мгновенно успокоилась. Только теперь она по-настоящему осознала то, о чем догадывалась уже давно. В этом доме ее держали дети, и лишь их фотографии она хотела унести с собой. Малышка вышла из спальни, где все еще спал ее муж; вышла из дома. Дождь немного поутих и приятно холодил щеки. В стареньком плаще и ношеных-переношеных туфлях она шагала по аллее к воротам. В отличие от большинства семей на Уэстбриджском холме, они обходились одной машиной (чтобы не загрязнять окружающую среду, говорил Джеймс), и она понадобится Джеймсу, чтобы добраться до станции. Обычно его отвозила Малышка, после чего возвращалась домой вместе с их работницей, но миссис Томкинс попала в больницу, что-то у нее не так с маткой. Неожиданно Малышке пришло в голову, что это удачное совпадение. Если не считать Джеймса, от ее ухода не пострадают ничьи планы. Миссис Томкинс она пошлет в больницу цветы и записку вместе с месячным жалованьем. А если Джеймсу понадобится прислуга, пусть сам разбирается… На дороге еще никого не было, слишком рано. Малышка незаметно прошла под мокрыми лаврами, но не стала подходить близко к убежищу поп-звезды, охраняемому злыми псами, и воспользовалась более длинной тропинкой, что вела к дому банкира. Его тигры, в отличие от восточноевропейских овчарок, сидели в запертых клетках. Малышке уже доводилось видеть их этим летом, когда вместе с соседкой-американкой, чей муж работал в том же банке, она плавала в бассейне банкира. День был жаркий. Они загорали на солнышке и плавали в бассейне, тщательно спланированном в окружении экзотических растений, рядом с зоопарком. Тигры спали, пока одного из них не разбудил залетевший в клетку воробей, который метался туда-сюда, едва не задевая его, и бился крылышками о прутья решетки. Тигр махнул хвостом и напрягся, словно собираясь прыгнуть на птичку, но обе женщины заметили, что он ужасно испугался. Он зарычал, замотал своей тяжелой красивой головой и осел, весь дрожа. Сначала они рассмеялись — страх тигра был на редкость нелепым, — а потом забеспокоились. У него тяжело вздымались и опадали бока. Неужели подвело сердце? Помощи ждать было неоткуда, ни одного человека в поле зрения. Тогда они осмотрели клетку и увидели высоко в проволочном сплетении дыру, через которую маленькая птичка залетела в клетку. Рассчитывая выгнать ее тем же путем, они стали кричать, но добились лишь того, что птичка опять заметалась по клетке, пугая тигра. У него округлились глаза, он забился в угол и тихо, жалобно, устало застонал. А птичка смотрела на него сверху, вопросительно склонив головку набок. Женщины виновато удалились, оставив попавшую в ловушку птичку и напуганного тигра одних… Сейчас тот случай показался Малышке одновременно комичным и многозначительным. Обе — и она, и американка — были замужем за богатыми и сравнительно пожилыми мужчинами, и обе подумали о сердечном приступе! Не поэтому ли они пожалели тигра, а не маленькую птаху? Наверно, всегда более несчастным кажется тот, кто сильнее, но унижен и заперт в клетке. А птичка… Что ж, птичка, если найдет выход, опять может лететь на все четыре стороны! Несмотря на дождь и ветер, Малышка засмеялась. — Ну и фантазии у тебя! — проговорила она громко. И снова засмеялась над своей нелепой привычкой говорить вслух сама с собой. С чего это началось — из-за сумасшествия или одиночества? — Лучше беги, а то заболеешь и умрешь, — проговорила она по-старушечьи ворчливо. Малышка замерзла под дождем, плечи и ноги у нее стали совсем ледяными. Поэтому она припустила вниз по склону холма, через белые ворота выскочила на Лондонское шоссе и остановила проезжавший мимо фургон. Шофер спросил, где ее высадить. — Где-нибудь в Лондоне, — весело отозвалась Малышка и тотчас вспомнила, что у нее нет при себе денег. Вот уж Джеймс посмеялся бы над ее глупостью! — Знаете, — виновато улыбнулась Малышка, — на самом деле мне нужно в Белгрейвию. Шофер с любопытством поглядел на нее. Наверняка он не поверил, что она, промокшая, в стареньком пальто и грязных туфлях, может жить в таком богатом районе. Ей показалось необходимым как-то объясниться, наврать что-нибудь, учитывая обстоятельства. Прикинувшись иностранкой и стараясь не переиграть с акцентом, так как это у нее был первый опыт, Малышка сказала, что приехала au pair[1 - Выражение, означающее «работать за стол и кров, а не за деньги» (фр.).]из Швеции. Ночь она якобы провела у подруги, тоже шведки, а теперь спешит к своему нанимателю, чтобы приготовить детям завтрак. — А я думал, все шведки блондинки, — сказал шофер и рассмеялся. — Ну, я не совсем шведка. Просто живу там. Мои родители из Польши. Они перебрались в Швецию перед войной. Ей самой было удивительно, как легко слетает с ее языка одна лживая фраза за другой. А если это не ложь? В конце концов, что ей известно? Родители сказали лишь, что она сирота. Дитя войны… — Поляки, — добавила Малышка для полноты картины, — часто бывают темноволосыми и смуглыми. Шофер хмыкнул. Подобно Малышке, он поддерживал разговор из вежливости. Ему это было ни к чему, по крайней мере он не ожидал подобных подробностей в ответ на простой акт человеколюбия в дождливое холодное утро. Больше он не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса и в Лондоне высадил ее возле Гайд-парк-корнер. Дождь лил как из ведра, бурлил в канавах, и небо было черное, все в тучах. Проезжавшие мимо автомобили и такси окатывали Малышку водой из луж. В фургоне она немного подсохла, но пока дошла до Итон-сквер, опять промокла до нитки. На крыльце большого красивого дома, в котором ее родителям принадлежала квартира на верхнем этаже, она стояла уставшая, без пенса в кармане, с промокшими ногами, напоминая себе брошенного ребенка из мелодрамы викторианской эпохи. Лишь фотографии детей, спрятанные у нее на груди под старым плащом, оставались более или менее сухими. «Мое спасение, — подумала Малышка, нажимая на кнопку звонка. Зевая, она привалилась к дверному косяку и стала ждать. — Моя награда за тринадцать лет тяжкого труда. Глава вторая — Тринадцать лет, — сказала Хилари Мадд. — Взял тебя совсем девочкой, использовал как няньку и домоправительницу, а теперь выкидывает, словно высосанный апельсин! Или выношенную перчатку! Малышка стояла в ногах родительской кровати, сбросив на пушистый ковер промокший плащ, и улыбалась. Вот бы Джеймс посмеялся, услыхав эти заезженные фразы, или «оригинальные высказывания», по его выражению. Как он смеет смеяться, подумала Малышка и со стыдом вспомнила, что сама смеялась вместе с ним. До чего же она подлаживалась под него! Надо же быть такой невежественной дурой и предавать даже собственных отца с матерью! А ведь наивная мама всегда говорит, что думает и чувствует, хоть и пользуется в горе и радости словами, которые много раз до нее произносили другие. Ну и что? Люди какие были, такие и есть… — Да еще в годовщину свадьбы, — сказала мама. — Вот уж подгадал. Какая жестокость! — Ох, мафочка, ерунда это! Правда. Вот все остальное… Думаю, он болен. — Вздор! Этот человек — чудовище, — уверенно вмешался папа-психиатр, издав короткий, но громкий смешок, и у него, как всегда, вспыхнули щеки. — Признаюсь, я с самого начала так думал! С тех пор, как он позволил своей жуткой матери звать тебя Малышкой! Малышка Джеймса! Чертовы снобы! Наглецы, так я тогда подумал. — Ну папуля! Ее ведь тоже звали Мэри. Мне было все равно. Малышка беспомощно смотрела на своих родителей, на опиравшуюся на подушки мафочку, на сердито выпрямившегося, взвинченного папулю в старом, с жирными пятнами халате. Его лицо (напоминавшее маленького филина или ястреба) с годами как будто сморщилось, а мамино — помягчело и обвисло и теперь все в мягких напудренных складках. Каждый раз Малышке, которая всем сердцем любила обоих, было больно видеть новые признаки старения, и ей отчаянно хотелось защитить их, уберечь от печалей. А вместо этого сегодня утром она сама причинила им боль. Чтобы поправить дело и как-то развеселить их, она сказала: — Знаешь, Джеймс считает, что осчастливил меня, избавив от необходимости зваться Мэри Мадд. Это было последнее, что он сказал мне. Отец фыркнул, мама закрыла глаза и вздохнула. — Мои дорогие, — заявила Малышка, — не случилось ничего страшного. Не расстраивайтесь из-за меня, потому что мне на самом деле все равно. Правда-правда, мне все равно. Сейчас, во всяком случае. Просто я чувствую себя дура дурой. Мне стыдно. Ну, я не могу объяснить. — Вот уж нелепость! — отозвался отец. — Ты не сделала ничего такого, чего тебе надо стыдиться, — вскричала мама. — Ну что за человек! Отхлестать бы его! Она сжала маленькие прелестные ручки и в гневе затрясла обвисшим подбородком. Малышка рассмеялась. — Как бы там ни было, а я свободна. Он облегчил мне жизнь! Конечно, раньше я так не думала, но теперь мне кажется, я давно этого хотела. Как будто с меня сняли колдовское заклятье. Так оно и есть, подумала Малышка. Слишком долго она не могла очнуться от волшебного сна, а теперь вернулась к жизни, как Рип Ван Винкль[2 - Герой рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), который проспал много лет.], и обнаружила, что ее родители постарели, а в остальном ничуть не изменились. Все такие же мафочка и папуля, как она сама назвала их в детстве и с удовольствием зовет до сих пор. — Пожалуйста, мафочка, не грусти, — попросила она. — Это совсем не полезно с утра, да еще до завтрака. — Как раз собирался этим заняться, — подхватил папуля. — Снимай-ка с себя мокрые тряпки и лезь к мафочке в постель, а я принесу поднос. — Халат висит на двери в ванной, — сказала мама. — Новый, розовый, купила на днях в «Хэрродс». Из прелестной нежной шерсти альпаки. Я всегда считала, что нет ничего лучше настоящей шерсти. Прими горячий душ и не забудь высушить волосы. Раздеваясь в ванной, послушно вытирая полотенцем мокрые волосы, вдыхая аромат материнских духов, исходивший от халата, Малышка чувствовала, будто вернулась в детство. Завтрак в постели вместе с мафочкой всегда был особым событием. Теперь мама редко вставала раньше одиннадцати (после легкого сердечного приступа в прошлом году ей рекомендовали побольше отдыхать), но она всегда завтракала в постели, потому что так нравилось папуле, который превратил эту привычку едва ли не в священный ритуал. Сам он говорил, что в нем сказывается рабочее происхождение. В его шахтерской семье так же, как в семьях соседей, мужчины разжигали по утрам очаг и приносили женам в постель чай, прежде чем отправиться в забой. Сам Мартин Мадд никогда не спускался в шахту, никогда не работал руками, но ему нравилось готовить яйца всмятку, поджаривать тоненькие тосты и заваривать китайский чай, как бы в подтверждение того, что он не забыл о своих социальных корнях. — Мой отец, — как-то разоткровенничался он, — обычно будил меня, как только разжигал огонь. Он клал сверху жестяной лист, а когда снимал его, то хоть быка жарь. Я сидел рядом и учил уроки, пока остальные спали. В другое время мне бы не удалось сосредоточиться. Моему отцу во что бы то ни стало хотелось дать нам образование, и он работал не щадя себя, чтобы мы все учились в школе. Тогда, по утрам, я зубрил, чтобы заработать стипендию, а он заваривал мне чай, и мы были с ним вдвоем. Но мы не разговаривали. Теперь я часто жалею об этом. Он был хорошим человеком. Единственный раз ее папуля признался в нежных чувствах к кому-то из членов своей семьи, весьма многочисленной, шумливой и воинственной, иногда объединявшейся в гневе на весь мир и выражавшей себя в скандалах, достойных таланта Гомера, говорил Мартин, ибо только Гомеру было бы под силу адекватно отобразить их. Хотя со временем поредели ряды родственников, все же пятеро детей, бесчисленные кузены и кузины, а также две старые-престарые тетушки все еще обретались на этом свете. Когда они встречались (на свадьбах и похоронах), не проходило и получаса, как начинались взаимные попреки, вспоминались старые обиды. — Нельзя соединить масло и воду, — говорила Хилари Мадд, имея в виду семейство Мартина по отцовской линии, жителей Норфолка, сдержанных, но скрытных и упрямых, и семейство его матери — ведьминский котел кипучей валлийской крови. В Норфолке предпочитают держать свои скелеты в шкафу, а в Уэльсе — тащить их наружу всем напоказ. Когда Малышка была ребенком, ее пугали и завораживали впадавшие в ярость тетушки и дядюшки, что уж там говорить об отце, обычно нежном с женой и дочерью, а тут оравшем не хуже остальных. Казалось, он терпеть не может ни брата, ни сестер, но стоило им съехаться вместе, и как будто у него не было никого ближе, с такой страстью он предавался воспоминаниям об их общем детстве. Правда, в этом была не столько любовь, сколько, возможно, чувство семьи, физического родства (у всех Маддов была небольшая голова, густые волосы и плохие зубы), ибо в жилах у них текла густая кровь, а не водичка, как могла бы сказать Хилари Мадд. Кстати, она никогда этого не говорила, подумала Малышка. Тем более своей приемной дочери… Завернувшись в новый розовый шерстяной халат матери и думая о ней, Малышка почувствовала, что слезы подступили к глазам. Милая мафочка, самая любящая, самая родная, самая хорошая. Бывает такая форма добродетели, когда с виду человек вежливый, безобидный, но внутри железная дисциплина. Мафочка принадлежала к христианкам, которые считают свою веру не добродетелью, а даром Божьим, не угасшим благодаря ее отцу, священнику в Ист-Энде, который был очень похож (судя по словам Мартина) на того доброго Бога, в которого верит его дочь. Ей никогда не изменяют природные щедрость и доброта. Ее жизнь подчинена строгим и простым правилам, и ей редко приходит в голову судить людей, если только они не причиняют горе ее близким. Но и на разбавленное молочко она не похожа. Когда Мартин познакомился с Хилари в начале тридцатых годов, она исполняла обязанности сестры милосердия в приходе своего отца и как раз навещала беременную женщину, муж которой был известен вспыльчивым нравом. Он вернулся домой и напал на жену в присутствии мафочки, стал издеваться над ней и поносить ее, и тогда Хилари Мадд, схватив что попалось под руку, ударила его по голове, так что у него потекла кровь, а потом послала соседку в ближайшую больницу за помощью. Приехал Мартин, дежуривший в «скорой помощи». — Вот уж было зрелище, — рассказывал он Малышке, которая любила эту историю. — В углу скорчился здоровенный пьяный мерзавец, весь в крови, а над ним Хилари со скалкой! Вот такая у нас мама! В ту пору Мартин был врачом-стажером и жил при больнице. И мечтал специализироваться в психиатрии. Поженились они, как только он получил диплом, несколько лет прожили при старом сумасшедшем доме; там у них родилась дочь Грейс, которая умерла в 1943 году, за год до рождения и удочерения Малышки. — Нет-нет, дорогая, не считай, что ты пришла ей на замену, — сказала мама, когда Малышка начала кое-что понимать. — Мы взяли тебя ради тебя самой. Но мне очень жаль, что ты не знала свою сестричку. Я уверена, ты бы любила ее, ведь она была очень ласковой девочкой. Большое счастье, что она была с нами, пусть и недолго. Хотела бы я, чтобы твой бедный папуля мог бы так же к этому относиться. Если бы он мог смириться с тем, что она была дана нам на время, а не навсегда! Я знаю, он был бы тогда счастливее. После ее смерти он места себе не находил. Ему и теперь тяжело о ней говорить. У Малышки было счастливое детство, и она знала, что в первую очередь это заслуга ее матери. Умницу Мартина Мадда отличали своенравие и любовь к самокопанию, и его брак оставался прочным только благодаря целостной и сильной натуре Хилари. Малышка подросла и быстро в этом разобралась. Она видела, что мать успокаивает и поддерживает отца, хотя не понимала, как она делает это, и не вполне осознавала ответную нежность отца. Именно в те годы Малышка накрепко усвоила, что главное назначение женщины — утешать и поддерживать мужчину. Не поэтому ли она вышла замуж за Джеймса? Из подражания матери? Если ей нельзя походить на мать внешне, а ведь ей очень хотелось этого в юности — как она мечтала проснуться утром и обнаружить, что нет сильной темноволосой цыганистой девчонки, а есть хрупкая светленькая мафочкина копия, — то почему бы не стать такой же, как она, в браке с Джеймсом и не сделать для холодного, обиженного, несчастного человека то, что мафочка сделала для папули? Ну и самонадеянность, вздохнула Малышка и зевнула, не отводя взгляда от своего усталого отражения в запотевшем зеркале. Пустая трата времени! Тринадцать лет она старалась втиснуть себя в чуждую ей роль. Ну не похожа она на мать, никогда не была похожа и не может быть похожа. Мафочка была хорошей от природы, ее доброта давалась ей без усилий, это — дар, полученный ею еще в колыбели. Стараясь походить на нее, Малышка копировала тень, а не сущность. Что ж, храбрая попытка, сказала она себе, весьма достойная, но ложная… Сделав это признание, она почувствовала прилив счастья. С улыбкой глядела она на улыбавшееся ей отражение, и ей вдруг показалось, что она помолодела. С лица еще не сошла усталость, но оно разгладилось, стало как будто спокойнее. Может быть, оттого что она бросила Джеймса? Господи, какая волшебная легкость! Она словно выпущенная на волю узница! Неужели так? Малышка нахмурилась, стараясь разобраться в своих чувствах. Наверно, она должна чувствовать себя иначе в сложившихся обстоятельствах. Несчастной, виноватой — в конце концов, как бы мерзко Джеймс ни вел себя ночью, она в чем-то, и очень важном, обманула его ожидания. «Бедняжка Джеймс», — с раскаянием подумала Малышка, призывая на помощь привычную нежность. Это не сработало. И Малышка спросила себя: «Что со мной?» Она стала вспоминать, как сильно любит Пэнси, Адриана и Эйми, и немного успокоилась, поняв, что ее любовь осталась такой же сильной и горячей, как прежде. Лишь к мужу у нее не было теперь никаких чувств. Она не испытывала ни гнева, ни раздражения. Еще раз проверила себя. Потом громко произнесла: — Я всегда любил твое Рождество. И рассмеялась. Телефон зазвонил, когда они завтракали. Удобно устроившаяся в родительской постели Малышка вздрогнула и пролила чай. Мафочка взяла у нее чашку, поставила на поднос и сказала: — Не волнуйся, дорогая, папуля поговорит с ним. Мартин ушел и закрыл за собой дверь, однако его жена и дочь слышали его громкий сердитый голос, что-то лаявший в трубку, хотя кабинет располагался по другую сторону крошечного холла. Достав кружевной платочек, Хилари Мадд промокнула пролитый чай. — Если это Джеймс, я должна сама поговорить с ним, — сказала Малышка, неожиданно осознав, что рвется в бой. Ей отчаянно захотелось сказать Джеймсу все, что у нее накипело. Вслушиваясь в голос папули, разбирая отдельные слова, она вся трепетала, ощущая прилив энергии. Ох, с каким бы удовольствием она сказала ему сейчас, как рада, что наконец-то освободилась от него, от его дурацких шуточек, от его хвастовства, от его грубости. Он даже не представляет, как ей легко было бы обругать его. Не со злости, а ради удовольствия… И тут она почувствовала теплое прикосновение мафочки к своей руке. — Бедная овечка, ты вся дрожишь. Не бойся, дорогая, тебе не нужно говорить с ним. Ты достаточно настрадалась, и ничего Джеймсу не сделается, если он узнает от папули, что мы думаем о нем. Сколько же тебе пришлось всего вынести! Хотелось бы думать, что нам с папулей удастся немножко тебе помочь. Тебе не надо щадить нас. Разделенная беда — половина беды. К тому же я могу понять, каково тебе сейчас. Женщина всегда поймет женщину. Особенно мать. Когда ты сказала, что тебе стыдно, я сразу поняла. Это было словно нож в сердце, и я поняла, как тебе больно! Так похоже на тебя — всегда считать виноватой только себя. Моя ласковая, добрая девочка. Пытаясь возразить, Малышка покачала головой, но мать лишь крепче сжала ей руку. — Не надо бравировать, дорогая. Так будет только тяжелее. Не бойся показать свое горе. — Но я не… Малышка умолкла, увидев страдальческий блеск в глазах матери. Мафочка очень переживает, но будет переживать еще сильнее, если подумает, что у нее бессердечная дочь. Постаравшись изобразить улыбку, Малышка наклонила голову, чтобы скрыть румянец стыда. — Моя овечка, — прошептала мафочка и, обняв дочь за плечи, притянула ее к себе, чтобы уложить ее голову себе на грудь. Малышке пришлось неловко выгнуть шею, но она подчинилась любящей руке. — Может быть, это и не Джеймс вовсе. — В таком тоне папуля больше ни с кем не будет говорить, — возразила мать. — Разве что с родственниками. Но они не звонят спозаранку. Предпочитают ругаться за меньшую плату. Она весело хихикнула и отпустила дочь. С благодарностью выпрямившись, Малышка потерла шею. — Ох ты Боже мой, не надо бы мне смеяться, — сказала мафочка. Малышка улыбнулась. — Опять скандал? — Кажется, Флоренс что-то задумала. Вчера вечером папуля разговаривал с ней. Громы и молнии почти полчаса. Не представляю, как он выдерживает. На его месте я была бы без сил. — Для него это как хорошая пробежка. Разгоняет кровь. Первый раз в жизни Малышка не только поняла своего отца, но и была заодно с ним. Для здоровья полезно время от времени давать волю злости. Когда он с блестящими глазами, раскрасневшийся, вошел в спальню, она почувствовала, как радостно заколотилось ее сердце. — Ну, папуля? Мартин усмехнулся и пощелкал костяшками пальцев. — Его светлость. Думаю, он получил свое. «Моя жена у вас?» Представляете, моя жена! Его собственность! Ну я и говорю: моя дочь у меня. Прошу прощения, сказал он. Прошу прощения за беспокойство. Можно подумать, я разговариваю с телефонным оператором! Но я ничего не сказал на этот счет. Подумал, пусть подавится, черт с ним. А он все делает вид, будто его гнетет печаль — печаль, а не злость. Такую он выбрал линию. Бедняжка, не может оправиться. Проснулся, а жены нет, сбежала, как нашкодившая горничная. Кстати, что он имеет против горничных? Ему бы хотелось, чтобы у нее было больше достоинства! Он старался быть цивилизованным и впредь тоже будет стараться, можешь радоваться. Кстати, он готов на щедрые в разумных пределах алименты. Обрати внимание! Дом, естественно, записан на его имя, так что если его жена не желает в нем жить, то он выставляет его на продажу. Часть полученных денег он обратит в трастовый фонд для Пэнси. Он также готов на честный раздел всего, что — цитирую — может рассматриваться как общее имущество! Это мебель, постельное белье, кухонное оборудование. Фамильное серебро, естественно, остается ему! Я уж не говорю об украшениях его матери. Он упомянул кольцо с бриллиантом и рубином. Деньги и чувства, как ты понимаешь, для него неразделимы. Но он может подумать насчет того, чтобы отдать тебе машину… Малышка рассмеялась, и отец изумленно посмотрел на нее, словно увидел в первый раз. — Ну, тут я оборвал его и сказал: не волнуйтесь, мы это дело передадим жуликам-профессионалам. — Пожалуйста, Мартин, — перебила его мафочка. — Дорогой, остановись. Я знаю, что ты чувствуешь, как ты сердишься из-за нашего бедного ребенка. Он чудовище! Но он — ее муж! Ты разобьешь ей сердце. — Вряд ли. Все еще смеясь, Малышка сказала: — Прости, мафочка. И подумала: с чего это я извиняюсь? Потом она постаралась сочинить приемлемое для матери объяснение. — Когда-то я любила его. По крайней мере, мне так кажется. Но это давно прошло. Мафочка внимательно поглядела на нее. — Родная, как же он обидел тебя! Наверно, ты ненавидишь его. Не бери у него ни одного пенса! Мы не нищие! Проклятые деньги! Мартин фыркнул. — Считай это выходным пособием. Так проще. — Я не ненавижу его, мафочка, — ласково проговорила Малышка. — И даже не могу сказать, что он мне не нравится. Я ничего не чувствую к нему. Это правда. И если я не собираюсь делить его серебро, то не понимаю, почему бы ему не поддержать меня некоторое время. Конечно, я найду себе работу, но на это потребуется время. Ведь мне нужно быть свободной в каникулы. К тому же у меня нет профессии. — А почему? — набросился на нее мгновенно побагровевший Мартин. — Ты могла бы учиться в университете. И не только Джеймс виноват. Его нельзя винить во всех твоих глупостях. Нечего было сразу после школы выскакивать за него замуж. Господи помилуй, да он годился тебе в отцы. Я говорил тебе. Сначала выучись. У тебя должна быть профессия. Подожди. Куда там! Разве ты слушала меня? — Она любила его, — вмешалась мафочка. — Мартин, дорогой, разве дело было в одном Джеймсе? А дети? — Сентиментальная чушь! Она за них не отвечала. Малышку удивил его тон, и она разозлилась. — При чем тут сентиментальность? Мне хотелось сделать что-нибудь в жизни. — Ерунда. Тебе хотелось пожертвовать собой. Романтические бредни мазохистки! — Мартин, дорогой, не наскакивай на нее! Милый, это совсем не похоже на тебя. — Не беспокойся, мафочка, — заявила вдруг Малышка. — Его это только бодрит. Ее тоже и бодрила, и веселила их перепалка, однако она не могла признаться в этом, глядя в испуганные любящие глаза матери. — Так легче, чем плакать над пролитым молоком, — с улыбкой проговорила она. Ее удивлял снизошедший на нее покой, и она подумала, что так не может продолжаться вечно. Безразличие скоро пройдет, как анестезия, и тогда боль возьмет свое. Ей даже хотелось, чтобы так и было. Неестественно чувствовать себя счастливой в подобных обстоятельствах. А она, кроме этого, чувствовала себя еще свободной и беззаботной. Конечно, для той прежней, которой она себя считала или которой старалась быть, подобное было бы неестественно. Но ведь она не лгала тогда, не лжет и теперь. Однако стоило ей запеть в родительской квартире или, оторвавшись от книги, встретить устремленный на нее испуганный взгляд матери, и Малышка старательно изображала озабоченность. «Бедняжка Джеймс», — с усилием вспоминала она. Несмотря на то что инициатором разрыва был он, освободилась-то от всяких забот она, предоставив ему продавать дом и искать склад для мебели. Немыслимый труд! Когда они с мафочкой приехали собрать вещи, Малышка оглядела дом, остававшийся без присмотра всего несколько дней, но уже пропыленный, с разбросанными повсюду газетами, запущенный, с огромным количеством немытой посуды, и ощутила легкий укор совести. Вот и мама после того, как они закрыли последний чемодан, сказала: — Похоже, миссис Томкинс не приходила. Может быть, приберемся? Хотя бы в спальне? В ответ Малышка почувствовала, как в ней поднимается черная волна гнева. — С какой стати? Опять работать на него? Хватит, я чертовски долго пробыла тут в служанках. Мафочка, пожалуйста! Ты же сама говорила, помнишь? Почти моими словами. — Ладно, ладно, дорогая. Я просто так, — ответила мама, однако по ее тону Малышка поняла, что она осуждает ее за вульгарность, за желание поступить назло бывшему мужу. — Не останусь тут ни одной лишней минуты, — все еще сердито проговорила Малышка, но тотчас опомнилась. — Больше не могу. Ужасно боюсь, как бы Джеймс не приехал и не обвинил нас в краже. — Она печально рассмеялась. — Еще скажет, что мы уволокли его серебряные ложки. Или кольцо его матери с бриллиантом и рубином. Звучало убедительно. И стоило Малышке это сказать, как она испугалась по-настоящему, однако короткий смешок был чистым актерством, поэтому ей стало стыдно, когда мафочка торопливо проговорила: — Какая же я дуреха, дорогая. Прости меня. Мы немедленно уходим. И еще она вдруг ясно поняла, что своими помыслами и чувствами всегда старалась завоевать одобрение матери, поэтому приглушала бурлившие в ней страсти и играла на нежных струнах, лишь бы доставить ей удовольствие. Не исключено, что из-за предпочтения, отдаваемого ее матерью чистой сладкозвучной мелодии, люди всегда обращались к ней тем лучшим, что в них было. Вот только с Малышкой выходило иначе. Не то чтобы она лгала любимой мафочке, но и всю правду никогда не выкладывала. От Джеймса пришло письмо, в котором он сообщал, что «информировал детей», — короткое письмо, напечатанное на фирменной бумаге. Поскольку Малышка «сняла с себя ответственность за что бы то ни было», пришлось ему самому выполнить «печальную обязанность». Мартин принимал больных, когда принесли почту, и Малышка показала письмо матери со словами: — Помпезный осел! Не удивлюсь, если он продиктовал это секретарше и приказал снять копию. На него похоже! — Посмотрев на мать, Малышка сразу поняла, что приняла неверный тон, и печально вздохнула. — Бедняжка Пэнси! Я столько всего передумала, стараясь сформулировать печальную новость так, чтобы не слишком ее расстроить. Мне даже в голову не приходило, что Джеймс не посоветуется со мной. К чему такая спешка? Вот уж не предполагала, что он настолько бессердечен. Однако втайне она была благодарна Джеймсу. Нет, она не врала, что, лежа ночью без сна, перебирала в уме всякие слова, не зная, как и когда поговорить с Пэнси, но больше всего ее заботило собственное замешательство. Как ни странно, в нынешней ситуации ей казалось унизительным совсем не быть виноватой, она стыдилась того, что позволила себе стать жертвой, а не обидчицей. Легче ведь сказать: «Ну и мерзавка я!» чем: «Посмотрите, как подло со мной обошлись». Джеймс был бы в восторге, если бы она сыграла роль оскорбленной невинности, и взял бы всю вину на себя… Видимо, он так и сделал. Позвонила плачущая Эйми. От слез ее юный голос стал хриплым. — Малышка, не знаю, что и сказать! Все так ужасно, голубушка. Он ужасно поступил с тобой. Так жестоко, нет, это чудовищно. Мне очень, очень жалко тебя. Знаешь, если бы Дикки поступил так со мной, я бы, наверное, умерла. Не хочу видеть папу. Пока, во всяком случае, не хочу! Дикки говорит, это глупо. Он сказал, что, хотя папа берет всю вину на себя, мы не всё знаем, и потом, он мой отец! А я ответила, что ты моя мать! Я правда считаю тебя своей матерью! Мы чуть было не поругались, когда получили папино письмо. Хорошо, что Дикки спешил на поезд. Не знаю, Малышка. Я чувствую себя очень несчастной, знаешь, какой-то растерянной. Может быть, это из-за беременности? Но если ты не хочешь, чтобы я с ним виделась, я не буду. Что бы там Дикки ни говорил. — Дорогая, ты должна видеться со своим отцом. Дикки прав. Джеймс рассердится, а тебе нет смысла его сердить. Как нет смысла напоминать о деньгах, которые Джеймс давал своей замужней дочери и которые покрывали большую часть ипотечной платы за прелестный домик в Брайтоне, откуда Дикки каждый день ездил в свою ювелирную фирму. Наверняка Дикки помнил об этом. Да и Эйми, скорее всего, тоже. Вот и голосок у нее тотчас стал веселее. — Если ты в самом деле не возражаешь. Мне бы не хотелось лишних сложностей, особенно если учесть предстоящие роды. Первый внук и все такое. Тебе ведь известно, до чего он ждет его, и я не представляю, как смогу не пустить его в больницу. — Ну конечно. — Правда, еще неизвестно, придет ли он… — Эйми рассмеялась, как показалось Малышке, смущенно. — Ты же знаешь, он так занят всегда. Мне бы просто хотелось избежать неловкости. — Неловкости? — Ну, ты понимаешь… — вздохнула Эйми. — Ты имеешь в виду, что если я захочу повидать тебя и малыша, то лучше мне не сталкиваться с папой? — М-м-м… Ну, да… — Эйми вздохнула еще тяжелее, но Малышка лишь улыбалась, не приходя ей на помощь. — Естественно, я предпочитаю тебя. Ты же знаешь, правда? Но все-таки сначала позвони Дикки, чтобы разведать обстановку. Малышке стало интересно, на каком месте она теперь в том, что Дикки называет списком родственников. Ну наверняка после Джеймса. И после матери Дикки. Хотя, наверное, до его отца. Родители Дикки развелись, и отец, у которого была молодая жена и двое маленьких детей, вряд ли мог оказать юной чете финансовую поддержку. А вот мать Дикки унаследовала кое-что от родственников, владевших сетью винных складов. Даже если пока она не очень щедра с Дикки (Джеймс не раз сокрушался, что она «ничего не сделала» для детей), приходится думать о будущем! — Не волнуйся, детка, — сказала Малышка. — Обещаю, что буду слушаться Дикки. Однако мне казалось, до родов еще есть время. — Есть. Но врач предупредил, что всякое может быть. Поэтому… ну, на всякий случай, я хотела повидаться с тобой прямо сейчас. Приехать к тебе сегодня утром на поезде вместе с Дикки! А он сказал, это глупо. И чувствую я себя отвратительно. Стала такой толстой, такой безобразной! — Бедняжка. — Ах, Малышка! — Эйми опять вздохнула. У нее даже как будто перехватило дыхание. — Малышка, я очень скучаю по тебе. Мне страшно подумать… Ты ведь не бросишь меня теперь, не бросишь? Ну, из-за ваших с папой отношений. Ты ведь приедешь ко мне? — Ну конечно, любимая. — Малышка положила трубку. — Что ж, — громко сказала она. — По крайней мере, теперь ты знаешь, что к чему! Что бы ни было у Малышки на уме, голос у нее звучал бодро. Она не ожидала, что ее столь быстро и решительно поставят на место! Винить Эйми было не за что (конечно же, нет), однако в душе Малышки образовалась пустота. И еще она почувствовала обиду, хотя признаться в этом было еще труднее. Труднее, потому что стыдно, а стыдно — потому что причина в самом обыкновенном эгоизме. Всем родителям рано или поздно приходится отдаляться от своих детей, у этой любви не бывает иного финала. Однако обиделась Малышка по другой причине. Она заставила себя посмотреть правде в глаза. Обидно ей потому, что теперь, когда она оставила Джеймса, с точки зрения Дикки она стала никем. И то правда. Она — не мать Эйми и даже не жена ее отца! Малышке пришло в голову, что мафочка наверняка сказала бы: «Ты вырастила эту девочку». Ее поразило, насколько эта заезженная фраза отражает ее чувства. Неужели я такая мелочная? Ну уж нет! Сидя в кабинете отца за его письменным столом, Малышка сжала кулаками голову и застонала. А потом рассмеялась. — Была бы я богатой! Или дочерью герцога! Тогда юный Дикки не отвернулся бы от меня! Приехал Адриан на своем мотоцикле. Ворвался в квартиру, с ног до головы в черной коже, с золотистыми глазами (отцовскими), сверкающими из зарослей белокурых волос и бороды, — внушительная фигура! — Вот! — сказал он. — Гребаный тип! Прошу прощения, мафочка! Но все равно гребаный. Но мне ни чуточки не жалко. Малышка, я хочу сказать, ты еще счастливо отделалась. Давно было пора. Честно, я только рад. Это было написано на его раскрасневшемся милом худом лице. Схватив Малышку, он крепко обнял ее. На нее пахнуло заношенной одеждой, щекам стало щекотно от его бороды. Малышка обняла его и сразу почувствовала, что он похудел. — Мафочка, у нас есть чем накормить оголодавшего мальчишку? — Я не голоден, — сказал Адриан, отпуская ее. Мафочка отправилась в кухню, а он уселся на диван и вытянул длинные ноги. — Правда, Малышка, ты счастливо отделалась. Не надо было, конечно, ругаться при мафочке. Но, честно, там ты была чужой. Буржуазный пригород, богатые дома. Англия периода развала империи. Как перед Потопом! Охранные системы, теннисные клубы и кофе по утрам. А о Нем и говорить нечего! Господи, Малышка, ты не представляешь, что он написал мне! Твоя мачеха и я решили развестись! Всемогущий, черт бы его побрал, Господь! Этот… напыщенная, холодная, старая рыбина. Ты ведь по возрасту ближе ко мне. — Адриан опять покраснел. — Я часто об этом думал. И жутко ревновал тебя. — Ах, милый! — Не делай вид, будто не знаешь. А почему бы еще я перестал приезжать в Уэстбридж? — Не может быть! — Ну, отчасти поэтому. — Он усмехнулся, неожиданно почувствовав себя совершенно свободно. — Конечно же, он ужасно надоедал мне. Найди работу, постригись и все такое. Но выше моих сил было видеть вас вместе. У меня даже мурашки бегали по спине. Вот! — Он с вызовом посмотрел на Малышку. — Ты ведь знала, правда? Малышка вздохнула. — Когда мне исполнилось пятнадцать, ты перестала целовать меня на ночь. — Неужели? Малышка смущенно рассмеялась. Он был такой красивый тогда. Хрупкий, нежный, прелестный мальчик. Ей очень хотелось прикоснуться к нему, провести рукой по его спутанным шелковистым волосам. У нее не возникало сомнений, что установленная ею дистанция — дань уважения его юношескому достоинству. Естественная деликатность женщины по отношению к повзрослевшему сыну. — Мне совсем не стыдно. Ведь ты все-таки не моя мать! И не смотри так испуганно. Я не собираюсь бросаться на тебя. Я хочу сказать, это уже в прошлом. — А! Адриан хихикнул. — Извини, Малышка. Наверно, я слишком грубо выражаюсь. Знаешь, ты еще совсем ничего. Очень даже ничего. Просто я… Пришлось Малышке прервать его. — Просто ты перерос свою влюбленность. Теперь ты взрослый мужчина. Я рада. Она храбро уселась рядом с ним, взяла его руку, погладила ее и положила обратно ему на колено. Адриан внимательно наблюдал за ней, и Малышка почувствовала, что краснеет, но ее спасла мафочка, которая принесла яичницу и тосты. Потом обе женщины смотрели, как он жадно ест, набивая едой полный рот. Опустошив тарелку, Адриан достал сигарету, затянулся и закашлялся. — Прошу прощения. Он вскочил и бросился в туалет. Его вырвало. Послышался шум воды. Вернулся он, зажав в пальцах другую сигарету. Взял шлем. — Прошу прощения, — повторил он, старательно изображая кокни. — Мне пора. Спасибо, мафочка. Правда, большое спасибо. Я отвык от такой вкуснятины, а глаза у меня завидущие. — Он посмотрел на Малышку и нахмурился. — Я могу чем-нибудь помочь? Ты скажешь? Если надо, я все сделаю. — В случае чего я тебя разыщу. Обязательно. Адриан умчался. — Все-таки он очень хороший мальчик, — сказала мафочка. — И когда-нибудь обязательно найдет себя. Но он совсем не следит за собой. Кашляет! И питается плохо. — И не моется. — Дорогая, это не самое главное. Главное — здоровье. — Ты считаешь, что не стоит думать о его грязных ногах и вонючих подмышках, когда ему грозит смерть от недоедания? Мысленным взором Малышка увидела своего пасынка мертвым и бледным на чердаке, но все равно постаралась как ни в чем не бывало улыбнуться матери. Если бы мафочка догадалась, как она тревожится за Адриана, ей хватило бы ума спустить на него собак за то, что он расстроил ее любимую девочку, а Малышке меньше всего хотелось выслушивать критические замечания в адрес юноши, даже самые деликатные. Она зевнула и постаралась перевести разговор на другое. — Знаешь, мафочка, Адриан не пропадет. На вид он кожа и кости, а на самом деле крепок как бык. На другое утро пришло письмо от Пэнси. Дорогая мамочка! Мне было грустно узнать от папы, что вы разошлись. Естественно, я расстроилась, но думаю, что скоро привыкну. В этой школе почти у всех девочек родители в разводе. В нашей спальне совсем мало осталось — ночью мы рассказываем друг другу о себе — таких, у которых папа и мама еще живут вместе. Говорят, что у детей разведенных родителей есть преимущества. Лишние деньги, каникулы, подарки. Боюсь, ты сочтешь это слишком материалистичным, однако в моем возрасте ценят такие вещи. Я почти договорилась с Джэнет Моррис поехать зимой в Дорсет. Она очень толстая, но приятная девочка и интересуется римским периодом в истории Британии. Возле ее дома есть земляные укрепления, которые называют Девичьим Замком. Но папа пишет, что я должна приехать домой и разобрать свои вещи, потому что он будет продавать дом и отвезет все на склад. Бедный папа! У него столько забот! Жаль, тебя нет рядом и ему приходится справляться в одиночку. Джэнет Моррис говорит, что было бы гораздо лучше, если бы ты осталась дома, как он предлагал тебе. Она говорит, всем известно, что стареющей женщине, если она развелась или овдовела, нельзя резко менять образ жизни и принимать скоропалительные решения. Это вредно для психики. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Постарайся не очень переживать, и ты еще будешь счастлива. Передай привет мафочке и дедуле и скажи им, что я надеюсь повидаться с ними на рождественские каникулы, если буду недалеко от Лондона. Пока я ничего не знаю. Пожалуйста, напиши мне сама или попроси папу написать, что вы решили, а также насчет моих каникул. Мне бы хотелось знать. Из дома я взяла бы только моего мишку. Наверное, это звучит по-детски, но я люблю его, хотя он старый и из него лезет вата. Пусть он напоминает мне об ушедших счастливых днях. С любовью, Пэнси. — Бесчувственный котенок, — сказал Мартин. — Вся в отца. — Да ну, папуля! — Малышка, которую письмо позабавило и тронуло ребяческой попыткой дочери выглядеть взрослой, почувствовала, как в ней поднимается раздражение. — Пэнси сама по себе! Не понимаю, почему она обязательно должна на кого-то походить! — Ну, ты-то не бесчувственная, — проговорил отец, словно отвечая на ее вопрос. — Не знаю, — вспыхнула Малышка. — Понятия не имею, какая я и на кого похожа! И это была правда. Если судить человека по тому, на кого он похож — характер матери, уши отца, — то что Малышка могла сказать о себе? Прелестная, старомодная квартира была уставлена фотографиями братьев и сестер Мартина, с мрачным видом выстроившихся перед террасой их дома в Уэльсе и пристально глядевших в фотоаппарат, мафочки-малышки в накрахмаленном крестильном платьице, мафочки — цветущей девушки с мечтательным взглядом, свадебными фотографиями мафочки и папули, свадебными фотографиями мафочкиных родителей, фотографиями ее отца-священника в жестком воротничке, ее умершего брата, который был летчиком во время Первой мировой войны, ее шропширской тетушки Мод, сестры матери и старой девы, посвятившей жизнь собакам. Мафочка любила эту свою тетушку, у которой провела не одно счастливое лето, гуляя с собаками, собирая чернику, и ежевику, и грибы и заготавливая на зиму желе из яблок, что росли в саду. После ее смерти она унаследовала все ее имущество. Судя по фотографиям тетушки Мод — с собаками и без собак, — мафочка унаследовала не только ее дом, мебель и ценные бумаги с золотым обрезом, но и черты лица. На туалетном столике мафочки стоял сделанный в ателье портрет семидесятилетней тетушки, и Малышке всегда казалось, что это не только знак нежной привязанности, но и как бы предсказание будущего. Глядя на нее в своем еще привлекательном среднем возрасте, мафочка точно знала, как будет выглядеть в старости. Неужели так легче? Малышка не могла это понять, тем более на своем опыте. Бесполезны были и родственники, часто бывавшие в родительском доме. Подобно гадкому утенку среди прекрасных лебедей из сказки, она не знала, на кого похожа и какой станет в будущем. Но прежде у Малышки не было потребности знать. Теперь тоже нет, твердо сказала она себе. В конце концов, она уже взрослая женщина. Однако неожиданно сломавшаяся жизнь вынудила Малышку искать что-то, за что можно уцепиться и на что можно возложить вину за неудачу. Я не похожа на маму, ведь я не настоящая дочь, поэтому мой брак развалился! Нет, так было бы слишком легко, слишком просто! Слишком просто ей жилось и как обожаемой приемной дочери Мэри Мадд, и как Малышке Старр, юной беззаботной жене богача. Что ж, жилось и жилось. А теперь пора встать на собственные ноги (придумав эту фразу, Малышка поняла, что не то имела в виду, что фраза случайно попалась ей, словно наспех купленное платье в магазине готовой одежды), по крайней мере надо научиться думать своей головой. И мафочка поймет и не обидится, лишь бы не дать ей углубиться в мысли дочери. Впрочем, зачем искать болезненную правду, если можно обойтись доступной и приятной. Незачем говорить: Я не могу остаться, потому что мне нечем дышать, потому что ваша доброта душит меня, потому что ваш пример мне не по зубам, — хотя бы это и было неприятной правдой или чем-то очень близким к ней. Понимая, что рядом с мамой она старается быть мафочкиной «милой доброй девочкой», Малышка только и думала об этом по ночам, лежа в своей маленькой спаленке, уставленной мебелью, которую родители не решились выбросить, когда год назад продали дом после болезни мафочки. Тут нет для меня места, всюду стены, мне тесно! Куда как менее болезненно сказать, и тоже не покривив душой: «Я должна подумать о Пэнси. Ей нужен дом». Дом был найден почти сразу, правда всего на полгода, временное убежище (одно из клише Хилари Мадд), однако Малышка Старр решила, что за это время успеет перевести дух и оглядеться. У одной из пациенток отца оказался дом в Ислингтоне. Нижние этажи она сдавала, а в верхнем этаже и мансарде жила сама и в полном одиночестве, если не считать престарелого кота. Как раз из-за своего кастрированного кота по кличке Валтасар мисс Лэйси и предложила Малышке пожить у нее, пока она будет навещать в Америке свою сестру. Малышке она доверяла, потому что та дочь своего отца, к тому же ей хотелось доставить удовольствие доктору, что случается довольно часто среди пациентов психиатров. Когда Мартину исполнилось семьдесят лет, то есть два года назад, он оставил официальную практику в центре здоровья; остались частные пациенты, в большинстве своем богатые арабы, которые прилетали на Харли-стрит со своего залива, похожие на белокрылых чаек, и еще он продолжал заботиться о своих давних больных, еще из клиники, беря с них символическую плату, ибо жалел их и любил. Мисс Лэйси «чуть-чуть того», сказал он Малышке, так как не употреблял дома медицинских терминов. Она всего-навсего верит, будто ее окружают «духи из потустороннего мира». Пока они говорят с ней нежными голосами, она не возражает и сопротивляется лишь когда кто-то из них пытается вступить с ней в интимную связь и причинить ей боль. Сексуальные проблемы, посетовал Мартин, а не то она была бы совсем здоровой. Да и в этом состоянии она вполне может заботиться о себе и коте, пока не забывает приходить на уколы. Правда, Мартин сомневался, что ее квартира отличается чистотой. Малышка встретилась с мисс Лэйси в приемной Мартина, где получила ключи и наставления насчет Валтасара. Перед ней стояла кругленькая дама со спокойным, бледным лицом, одетая в коричневое пальто, коричневую шляпку-«колокол», коричневые чулки. В ее тихом, чистом голоске лишь прислушавшись можно было уловить легкую нервозность. Она будет ждать Малышку в своей квартире, сказала она и назначила время, ровно за час до того, как должно было приехать такси, чтобы везти ее в аэропорт, однако когда Малышка позвонила в дверь, ей никто не ответил. Так и должно было быть. Малышка отперла дверь, поднялась по узкой грязной лестнице — и ей показалось, что она попала на «Марию-Селесту». Мисс Лэйси сбежала, оставив в кухне недоеденное яйцо и еще теплый кофе, в спальне — неубранную кровать, в ванной — замоченное белье. В последнюю минуту она как будто попыталась навести какой-никакой порядок, потому что рядом с ванной стояла банка с порошком и валялась вонючая тряпка, в спальне на полу лежал несвернутый шнур от пылесоса, а в кухне осталось пластиковое ведро с бумажками, пустыми консервными банками из-под супа и кошачьей еды, заплесневевшими огрызками хлеба. Рядом с кухонной дверью висел календарь, на котором красным фломастером было обведено сегодняшнее число, а за прошедшие девять месяцев мисс Лэйси отметила лишь свои поездки к врачу на Харли-стрит да еще через каждые четыре недели писала большими красными буквами: «менструация». Малышка накупила стиральных и моющих порошков, дезинфицирующих средств, тряпок, политуры, сняла занавески, почистила ковры, открыла окна, отмыла плиту. Начало октября выдалось жаркое, словно лето не желало уступать свои права, тем не менее Малышка работала не щадя себя, получая удовольствие от физической усталости, ноющих мускулов и приступов зверского голода, который она насыщала булочками с ветчиной и яблоками из углового магазинчика, съедая их стоя и откусывая огромные куски. Время от времени усталость и жара брали верх, и тогда, не в силах работать, Малышка шумно, от души, обливалась слезами, валясь на колени и раскачиваясь взад и вперед. Прежде ей было неведомо наслаждение от такого театрализованного плача, размышляла она, пока ее тело вволю предавалось новым ощущениям. В квартире сумасшедшей пациентки своего отца Малышка первый раз в жизни осталась совершенно одна, первый раз в жизни она была совершенно свободна, первый раз в жизни никто не мог увидеть ее или подслушать. Четыре дня понадобилось Малышке, чтобы привести квартиру в порядок. Отмытая от пыли и грязи, она стала выглядеть вполне мило, разве что тут не было новых вещей. Внизу располагались спальня, гостиная, ванная и кухня, а в мансарде — большая светлая комната, где стоял диван-кровать и был большой балкон, с которого открывался красивый вид на канал. Особенно красивым он был ночью: таинственный темный канал внизу, а вдалеке — высокие башни, освещенные, словно волшебные замки, и затмевавшие собой и церкви с их шпилями, и даже собор Святого Павла. Малышка устроилась наверху, предоставив нижний этаж коту Валтасару, который только и делал, что лежал на кровати хозяйки и громким мяуканьем оплакивал ее отсутствие, если Малышка не выставляла его еду на балкон или не вышвыривала туда его самого. На пятый день, проснувшись утром, она обнаружила, что он лежит у нее на груди и хрипло мурлычет, не сводя с нее немигающего оранжевого взгляда. — Что, старый дурак! Решил дружить? — спросила Малышка, вдруг обнаружив, что не узнает собственный голос. И тут она вспомнила, что за все время лишь перебросилась несколькими словами в магазине да пару раз говорила по телефону с мафочкой (внизу на лестничной площадке был платный телефон) — и это все. Ей приходилось встречаться с другими обитателями дома: средних лет женщиной со старомодной высокой прической, блондиночкой в короткой узенькой юбке и в туфлях на высоких тонких каблуках и стариком с одышкой, который жил на первом этаже. Но когда она по-соседски улыбалась им, они лишь кивали в ответ и отворачивались. Сняв кота со своей груди, Малышка ласково сказала ему: — Все в порядке, дурачок, я не против, не волнуйся, просто мне пора встать и приготовить нам с тобой вкусный завтрак. Как ты насчет молока? А себе я сделаю кофе с тостом, ну и, может быть, сварю яйцо. Сегодня никакой работы. Все сделано, и мы можем вместе отдохнуть. Валтасар замурлыкал, потерся шелковистым бочком о голые ноги Малышки и отправился впереди нее в кухню. Малышка налила ему молока в блюдце и поставила кофе на огонь, после чего стала смотреть в окно на канал, на большие пропыленные деревья, которые только-только начали менять окраску, на флотилию пестрых уток, на длинную крашеную баржу, которая медленно проплывала мимо, разрезая носом коричневую воду. На дальнем берегу по тропинке, обсаженной деревьями, ходили люди, выгуливавшие собак: женщины в летних платьях, мужчины в рубашках с короткими рукавами медленно прохаживались туда-сюда солнечным утром, обещавшим еще один не по сезону теплый день. Наблюдая за ними, Малышка вдруг подумала, что и ее жизнь теперь течет в прогулочном ритме. Впереди не заполненный никакими заботами день. Правда, ей надо, она должна позвонить мафочке и Эйми, написать письмо Пэнси, но и все. Малышка зевнула и потянулась, почесала левую ягодицу. На другом берегу большой бело-коричневый пес с длинным пушистым хвостом покрутился-покрутился и присел, а рядом застыл в ожидании его высокий и довольно молодой хозяин в джинсах, который вдруг посмотрел прямо на окно Малышки, улыбнулся и помахал рукой. Малышка отступила от окна, прикрыв грудь руками. Похоже, махал и улыбался он таким образом не в первый раз, словно в это время ему было привычно видеть стоящую возле окна женщину в ночной рубашке. Наверно, мисс Лэйси тоже пристраивалась у окна в ожидании кофе. Малышка рассмеялась. Не может быть, чтобы даже на таком расстоянии и на такой высоте она ничем не отличалась от мисс Лэйси. Н-да. Молодой человек, видно, считает иначе. Остановившись на привычном для пса месте, он посмотрел наверх и увидел то, что ожидал увидеть. Естественно, не Малышку Старр, прелестную, энергичную женщину тридцати с небольшим лет, уловившую минутку, чтобы взглянуть на окружающий мир, а несчастную рехнувшуюся мисс Лэйси, которая всю жизнь наблюдает и ждет. Разговаривает с котом, прислушивается к призракам, ждет месячных… Малышка опять рассмеялась, но уже не весело. Ей стало страшно. Вбежав в ванную комнату, она уставилась на свое отражение в зеркале мисс Лэйси и встретила дикий черный взгляд под копной нечесаных волос. На лице было испуганное безумное выражение — куда там мисс Лэйси. — Откуда тебе знать, милая девочка, — со злостью проговорила Малышка, — что ты не сойдешь с ума? Разве тебе известно твое будущее? Глава третья Малышке приснилось, что Джеймс умер. Проснувшись, она не смогла припомнить подробности этого сна, разве что точно знала, что он совершил самоубийство. Как ни странно, ее первой реакцией был вздох облегчения — не надо больше бояться его, не надо читать дурацкие письма, не надо иметь дело с адвокатами и думать о суде и разводе… «До чего же я стала бессердечной», — попыталась укорить себя Малышка, но на самом деле не испытывала по этому поводу никаких чувств. Ей показалось, что, избавившись от Уэстбриджа, она одновременно избавилась от многих дорогих ей прежде чувств так же, как от роли матери, жены, домоправительницы. Как было не изумляться столь скорой перемене и не нервничать из-за холодной, черствой, эгоистичной женщины, какой она, по-видимому, стала? Малышка повторяла себе, что эта холодность временная. Просто ей пока не удается оправиться от шока. Не исключено, Пэнси права: не стоило так внезапно уходить из дома. Теперь она напоминает себе беженку без корней, без своего угла. По мере того как Малышка обследовала улицы и площади возле канала, ощущение бесприютности усиливалось. Некоторые из здешних красивых домов, построенных сто лет назад для высокооплачиваемых чиновников, купили и отреставрировали молодые работающие пары, которым Челси и Кенсингтон не по карману. Зеленые лавры в декоративных кадках нашли себе место возле заново покрашенных дверей, в цветные оконные стекла на первых этажах были видны современные кухни с посудомоечными машинами, металлическими раковинами, смесителями, мебелью из сосны. Из неспасенных домов — как здесь говорили, «необлагороженных» — многие стояли с заколоченными окнами, но в других как будто еще жили люди, заботливо поливавшие герань на подоконниках и выставлявшие на полуразрушенные крылечки пластиковые мешки с мусором. Обходя эти мешки, содержимое которых пачкало тротуары с лаврами, стараясь не наступить на собачьи экскременты (среди молодых пар было модно заводить громадных ирландских волкодавов), Малышка размышляла о том, что ее прежняя жизнь была не только как будто в другой стране, но и на другой планете и многие световые годы, тысячелетия назад. Ей с трудом верилось, что одно и то же солнце освещает политые площадки для гольфа, бассейны и частные зоопарки Уэстбридж-Хилл и эту городскую пустыню. Ее несчастные мозги (свою холодность она начала считать несчастьем) воспринимали храбрые попытки облагородить городской район, разбить скверики, устроить детские площадки, поставить урны и скамейки вдоль канала всего лишь как усугублявшие здешнее убожество. На скамейках вечно лежали пьяницы, заполнявшие урны бутылками, посаженные деревья надо было защищать проволокой от вандалов, детишки не желали играть на площадках, предпочитая выуживать из грязной воды «сокровища» или бить окна в больших и пустых фабриках и складах на берегу, похожих на экспонаты в музее индустриальной археологии. И люди, подобно домам, во всяком случае те, которых Малышка видела, прогуливаясь по утрам, казались ей заброшенными и в той или иной мере ущербными. Владельцы обновленных домов разъезжались после завтрака в своих «фольксвагенах» и «вольво», их дети уходили в школу, оставляя улицы и набережные канала потрепанным жизнью домохозяйкам, пьяницам, безработным, инвалидам, а река приносила мертвых кошек, пластиковые бутылки и гнилые фрукты к запертым воротам шлюза. Малышке казалось, что ей еще не приходилось видеть место, где так лезли бы в глаза печальные стороны жизни. Бродяги здесь были грязнее, пьяницы — пьянее. Гомосексуалист, живший в доме напротив, был словно злой пародией на гомосексуалистов со своими длинными вьющимися волосами, украшенными ленточками, с длинной золотой серьгой в ухе, с туфлями на высоченных каблуках. У киприота, державшего магазин на углу, не было одного глаза, к тому же он прыгал на деревянной ноге вместо того, чтобы сделать себе нормальный протез. Одинокие и сумасшедшие жестикулировали, смеялись, плакали и разговаривали — но только сами с собой, избегая чужих глаз. Если Малышка улыбалась кому-нибудь, проходя мимо, от нее всегда отворачивались. Однажды утром с Малышкой заговорила старуха; возле канала она села на скамейку рядом с ней и сказала: — Если не возражаете, я немного отдохну. — Ну конечно же, не возражаю. — Малышка подвинулась. — Сегодня прекрасный день. Старушка устало тяжело вздохнула. Ее маленькие опухшие ножки в матерчатых шлепанцах не доставали до земли. — Я почти не выхожу, но когда-то надо сделать над собой усилие, правда? — В такой замечательный день надо. Голос Малышки прозвучал неестественно бодро, и взгляд ее собеседницы стал настороженным: взгляд поблекших глаз на поблекшем старческом лице. — Ну да, конечно, — ворчливо согласилась она. — Здесь у воды получше. Я живу высоко, на десятом этаже, там все лето как в печке. Думаю, нам должны приплачивать за то, что мы там живем. Лифты почти никогда не работают. На лестницах везде подростки, дышат всякой дрянью. Поймаешь их за этим, а им хоть бы что. Я хочу сказать, нет смысла даже вызывать полицейских. И жаловаться нельзя, всякое может случиться. Хуже всего вечером. Сидишь себе, слушаешь, как они там бегают вверх-вниз, и Бог знает что лезет в голову. Я уж давно никуда не выхожу по вечерам. Раньше любила поиграть в бинго, когда еще муж был жив, а с тех пор, как его нет, мне все равно. — Сочувствую вам, — сказала Малышка. — Он забрал с собой часть меня. Это правда, хотя так для него было лучше. За несколько месяцев от него ничего не осталось. Был большой здоровенный мужчина, шесть футов ростом, а под конец в нем было не больше шести стоунов[3 - Стоун — мера веса, равная 6,35 кг.]. Кожа да кости и никаких радостей, разве что выпить чуточку в баре по субботам. Я больше не хожу туда. Никуда не хожу. Зачем? Одно и то же везде. Это одиночество. Так я и говорю своим мальчикам. — У вас есть дети? — спросила Малышка, пытаясь ухватиться за более оптимистическую тему. Женщина кивнула. — Они хорошие мальчики, вы не думайте! Пятеро их, все выросли, переженились, меня не забывают. Стоит мне захотеть, и они все сделают. А я молчу. Последнее дело — брать у детей. Я хочу сказать, ведь это я вырастила их и ухаживала за ними. Конечно же, я хожу к ним в гости. Днем. Не хочу спать не в своей постели. У меня есть соседка, Пегги, заходит, смотрит, как я, бегает в магазин, если мне ноги отказывают. Это началось, когда муж умер, иногда по утрам ноги словно свинцом налиты. Пегги приносит мне газету и сигареты, ну и что-нибудь на обед. Наверно, кто-то из моих сыновей подкидывает ей время от времени деньжонок. Надеюсь, так оно и есть, хотя приятно думать, что она не из-за этого приходит. — О, я понимаю вас! Едва у Малышки вырвались эти слова, как она испугалась, не прозвучали ли они унизительно для старушки, тем не менее она обрадовалась, что мрачные мысли старушки не совсем чужды ей. — Спрашивать я у нее, конечно, не буду, но замечаю, что она любит заглядывать, когда мои мальчики приходят ко мне. Только кто-нибудь из них придет, она тут как тут. Иногда я сержусь, а потом думаю, ну что это я, ведь у нее никого нет. Во время войны у нее был ребенок, но не от мужа. Тот служил, а когда вернулся, не позволил ей оставить младенца. Всего-то ему тогда несколько месяцев было, еще грудь сосал! А муж пришел вечером, дал ей подписать бумаги, мол, отказываюсь и отдаю на усыновление, и на другой день унес малыша. Сам он умер через год, муж-то, а она так и не узнала, где ее ребенок. Теперь ей пятьдесят, но все не может забыть, говорит, с годами только хуже становится. Потом издали новый закон, по которому усыновленные дети могут узнать, кто их настоящие родители, если им хочется. А родителям никаких прав не дали. Плохо это. Пегги читала мне об этом законе и все плакала, плакала. Она как будто заново все пережила, понимаете, заново пережила свою потерю и теперь все время думает об этом. Еще и возраст, конечно. Я уж ей говорю, вот я пятерых вырастила, и ребята хорошие, слава Богу, а не могут они заменить мне мужа. Ни один ребенок не может заменить мужа. Так я говорю Пегги, когда ей совсем плохо. — Мало утешительного, если она и мужа тоже потеряла, — пробурчала Малышка. Она написала Пэнси: «Здесь много удивительных стариков», однако они скорее отталкивали ее, чем привлекали. В печальной старухе с заплетающимся языком и тяжелыми ногами ей было трудно разглядеть живого человека. Придя в ужас от этой мысли, Малышка торопливо воскликнула: — Какая ужасная история! Вы не знаете, кто это был? Девочка или мальчик? У Пегги? — Нет, не знаю, милая. Она не говорила, а я не спрашивала. Что уж сыпать соль на раны! У Эйми родился сын. Роды прошли легко, сообщил Дикки, когда Малышка позвонила ему. Эйми «в отличной форме», и «все» не могут нарадоваться на малыша. Дикки сказал, что он «потрясающий парнишка». Хотя Малышка уже была знакома с таким способом Дикки выражать свои чувства, теперь ей показалось, что его неумеренная эмоциональность, принятая в баре, призвана скрыть неловкость. Очевидно, что «все» — родители Дикки, Джеймс — уже видели новорожденного. Также очевидно, что для Дикки ее визит был бы неприятен: нехорошая, прячущаяся ото всех мачеха была бы как злая фея у колыбельки его сына! Ну что ж, отлично! Если ее не зовут, напрашиваться она не станет! Малышка прислонилась к стене, изо всех сил сдерживая нахлынувшую на нее ярость, похожую на приступ внезапной и тяжелой болезни. Она закрыла глаза, едва справляясь со своим дыханием. — Я очень рада, Дикки. Передай мои поздравления Эйми. — Конечно. Конечно, передам. Он помедлил, потом вдруг рассмеялся, как будто удивившись. — Скажи ей, — ласково проговорила Малышка, — что я очень хочу повидать ее и малыша, но подожду, пока они выйдут из больницы. Думаю, у нее и без меня избыток посетителей, так ведь? — В общем, да, — ответил Дикки и опять неловко рассмеялся. — Ох уж эти нетерпеливые дедушки и бабушки! — подыграла ему Малышка. — На кого он похож? — Не знаю. Правда, не знаю. Маленький лысый старичок. Эйми говорит, он в меня, но думаю, это не комплимент. — Вы уже решили, как назовете его? — Наверно, Ричардом. Эйми хочет, чтобы он был Ричардом Мерлином. А я думаю — Ричард Джеймс. — Разумно, — согласилась Малышка. Она подумала, что после этого Джеймс наверняка увеличит им содержание! Ее мысленному взору явился Дикки — красивый юноша с квадратным лицом и твердым квадратным ртом, как щель в копилке. Бедный малыш, если он в самом деле похож на отца! — Что толку называть его в честь мертвого волшебника? Дикки довольно долго молчал. — Думаю, это немного вызывающее имя. Мальчику нелегко придется с ним в школе. — А, ну конечно, — откликнулась Малышка. — Конечно. Я понимаю. Наверно, ты прав. Опять наступила пауза. — Я передам Эйми привет от вас. — Спасибо. — Знаете, Малышка, она очень любит вас. Лишь положив трубку, Малышка поняла, что это был упрек в ее адрес. Дикки ждал, что она спросит, когда можно прийти в больницу, а она не спросила, и он обиделся за Эйми. И справедливо обиделся, подумала Малышка. Ужасно глупо! Так не понять друг друга! И она хороша — злая, мстительная, эгоистичная. Ну с чего она взяла, что Дикки отстранил ее как «ненастоящую» мать Эйми, несмотря на всю ее любовь и заботу, когда его-то как раз волновало, не перестала ли она теперь любить Эйми! И все-таки Малышка не могла до конца успокоиться; темная, ничем не оправданная злость не давала ей покоя, перекрывала, как опухоль, горло, душила ее. Малышке не хватало воздуха. Она вышла из дома и быстро зашагала по улице, едва не побежала, что-то бормоча себе под нос, как бы заново произнося свою часть диалога. Надо было спокойно поговорить с Дикки, четко разъяснить ему, что она думает. — Я люблю Эйми как родную дочь. На самом деле она и есть моя родная дочь. Я растила ее с шести лет. Разве это ничего не значит? Узы крови — это несущественно, примитивно, это совсем ничего не значит. Девять часов вечера. Почти все окна распахнуты. Малышка замедлила шаг и стала заглядывать в окна первого этажа. В ярко освещенных комнатах и на кухнях люди сидели и разговаривали, готовили ужин, мыли посуду, смеялись, ссорились. Только с ней никого не было рядом, только ей приходится разговаривать самой с собой, словно одинокой и бездомной бродяжке. Чепуха! Вовсе она не одинокая. Только и надо-то, что сесть в автобус или такси, приехать на Итон-сквер и позвонить в родительскую дверь. Они поймут ее, обласкают, залечат раны, которые кажутся ей глубокими и тяжелыми, а на самом деле в них нет ничего особенного. Нечего придумывать! Дикки не собирался ее обижать, просто она сама стала сверхчувствительной до идиотизма! Но и себя ругать не стоит! Мафочка правильно говорит: «Совершенных людей не бывает». Малышка громко засмеялась, и шедшая ей навстречу пара — средних лет мужчина и женщина — с опаской поглядели на нее. — Добрый вечер, — громко и доброжелательно поздоровалась с ними Малышка, но они не ответили и даже, как ей показалось, пошли быстрее. Малышка вышла на шоссе. Такси, частные автомобили, большие грузовики, покачивающиеся на ходу автобусы мчались мимо, поднимая клубы пыли и обрывки старых газет, которые липли к ее ногам. Малышка дошла до следующего угла, на котором стояла телефонная будка, напротив же расположилась пивнушка с распахнутыми настежь дверями, где было шумно и весело. На улице было полно мужчин с кружками и сигаретами в руках. Подумав, что неплохо бы позвонить Дикки, извиниться за грубость и спросить, когда можно повидать Эйми с малышом, Малышка хотела было зайти в телефонную будку, но вовремя заметила, что пол черный от подсохшей мочи, аппарат сломан и трубка висит на шнуре. На стене кто-то нацарапал: «На х… недотрог». А под этим более изящным почерком выведено: «Смиренницы не желают!» Малышке стало весело. Улыбаясь, она пошла было прочь, когда услыхала, что ее окликают с противоположного тротуара: — Эй, детка, как насчет пивка? Голос был пьяноватый, но дружелюбный и принадлежал коренастому мужчине в белой рубашке. Малышка помахала ему рукой в знак того, что слышала его предложение, и, не переставая улыбаться, покачала головой. Она шла по улице. На одной стороне не оставалось ни одного дома, видны были лишь кучи строительного мусора и предупредительные знаки. На другой за железным забором находилась забетонированная спортивная площадка, вдалеке чернели школьные здания. Половина безлюдной улицы осталась позади, когда за спиной Малышки послышались чьи-то быстрые шаги. Она оглянулись, но ее тотчас схватили двое мужчин и прижали к решетке. Одна рука закрыла ей рот, другая грубо полезла под юбку. — Ну же, ты ведь сама хотела, не так, что ли? Высвободив рот, Малышка хотела закричать, но ее одним ударом вновь опрокинули на решетку, так что у нее перехватило дыхание. Один из мужчин держал ее, вывернув ей руки и наступив тяжелым башмаком ей на ногу, отчего ей было даже больнее, чем от бесстыдных прикосновений другого мужчины. — Сухая, как скелет, — сказал он в конце концов и залепил ей пощечину. Они отпустили ее, и она, дрожа, сползла вниз по решетке и села на землю, подогнув под себя ногу. Так она просидела все время, пока они не скрылись за углом, ожидая, что кто-то придет, поможет ей подняться, стряхнет с нее пыль, вызовет полицейских… Никто не пришел. Несколько мужчин, включая и того приземистого в белой рубашке, стояли всего в нескольких сотнях ярдов и наблюдали за происходящим. Когда она поднялась, кто-то из них рассмеялся. Возможно, с облегчением, но Малышка все равно ощутила ярость — они стояли и смотрели, как ни в чем не повинную женщину чуть не изнасиловали на их глазах — уж точно унизили. Для них она не была ни в чем не повинной женщиной! Разве она не улыбнулась и не помахала рукой, «сама напрашиваясь» на нечто подобное? Малышка поискала в канаве свою сумку и, прихрамывая, пошла в ту сторону, в которую побежали напавшие на нее мужчины. А что если они ждут за углом? Не будь дурой, твердо сказала себе Малышка. Они убежали, парочка идиотов, это был всего лишь порыв — даже сумку не взяли! Стараясь не паниковать, хотя от страха у нее кружилась голова, Малышка дошла до угла и увидела прямо перед собой черный канал и еще одну пивнушку, из окна которой лился на тротуар золотистый свет; внутри было светло, уютно и безопасно… В пабе было тихо и чисто; несколько мужчин, две женщины, никакого музыкального автомата. Малышка подошла к бару и заказала виски. Мужчина внимательно посмотрел на нее, потом отвернулся. Налил виски в стакан, взял у нее фунтовую банкноту, отсчитал сдачу и подал ей, не поднимая глаз. Малышка села за стойку и отпила из стакана. Пожилой мужчина рядом попросил пива. С виду приличный, тихий. Ему она, пожалуй, могла бы рассказать о происшедшем. Перехватив его взгляд, Малышка едва заметно улыбнулась. Он ответил на ее улыбку, но коротко и неловко, после чего вернулся с пивом к своему столику. Малышка огляделась: все посетители сидели молча и глядя прямо перед собой. Зомби, подумала она. Повернувшись на табуретке, она увидела свое лицо между бутылками в зеркальной стене бара: белое, грязное, с синяком на щеке. Платье тоже было грязное. Понятно, почему от нее все шарахаются! Верно, подумали, будто она никому не нужна, валялась пьяная на улице, короче говоря, пария. Я — ничто, пронеслось в голове у Малышки, я — никто. У меня нет отца, нет матери, нет мужа, нет любовника. Храбро улыбнувшись своему несуществующему лицу, она допила виски. За ночь синяк стал устрашающе желто-коричнево-фиолетовым. Вокруг глаза все вспухло, и в уголке краснела капля крови. На юбке тоже была кровь. Малышка замочила платье, потом приложила к синяку гамамелис. Когда она вышла, чтобы купить еды для Валтасара, никого ни на улице, ни в магазине не заинтересовал ее вид. Не исключено, что заплывшие глаза и синяки были в здешнем районе делом обычным или она слишком преувеличивала свое уродство. Однако, возвратившись домой, она увидела, что синяк стал еще хуже, побагровел, налился кровью, заблестел, отчего другая половина лица выглядела бледной и словно провалившейся. Она позвонила отцу на Харли-стрит и спросила у секретарши, не освободится ли доктор Мадд к ланчу. Девушка сказала, что в ее записях ничего на это время нет и она, мол, не сомневается, доктор Мадд будет рад повидаться с Малышкой. — Не говорите ему ничего, — попросила, внезапно всполошившись, Малышка. — Может быть, у меня еще переменятся планы. В приемной у Мартина она была без малого в час, как раз когда помещение покидало арабское семейство: внушительного вида мужчина с большим животом, две женщины в черных одеяниях и с серебристыми занавесками на лицах и несколько пухлых веселых детишек. Малышка поднялась на лифте на третий этаж. Секретарша посмотрела на нее, не вставая со своего места. — Опять арабы, — проговорила Малышка. Секретарша было засмеялась, но, увидев лицо Малышки, смутилась. — Эти, по крайней мере, обошлись без переводчика. Малышка поднесла руку к лицу. — Мне бы сейчас не помешала чадра. Неудачно открыла дверь. Обычно она открывается туго, а тут — увы. Я потянула, ну и — трах! Разыграв эту сцену, она, тяжело дыша, откинулась назад. — Наверно, вам больно. Надо показаться врачу. — А разве я пришла не к врачу? — рассмеялась Малышка. Сидя в старом кожаном кресле и положив ноги на стол, ее отец слушал Девятую симфонию. Глаза у него были закрыты, и он слегка помахивал одной рукой, словно дирижируя оркестром. Усталый тощий старичок-филин, подумала Малышка. — Папуля, — позвала она. Что-то буркнув, доктор Мадд открыл глаза и убрал со стола ноги. Едва он взглянул на Малышку, как вскочил с кресла и направился к проигрывателю, чтобы приглушить звук. — Потрясающе! Просто невероятно. Всё в ней есть, вся человеческая жизнь. По мне, забирайте себе всех композиторов, а мне хватит одного Бетховена. Что ты сделала со своим лицом? — Ударилась. Не очень сильно. Вот, сумочку потеряла, но в ней было не много денег. — Она сама не понимала, почему не может сказать отцу правду, и неловко предварила его вопросы. — К счастью, ключи были в кармане. Он подошел к ней и легко прикоснулся пальцем к синяку. — Ничего, заживет. Хочешь что-нибудь? Хереса? Кофе? У меня есть в термосе. Твоя мама всегда кладет мне слишком много сандвичей. Я говорю ей, говорю, а она все равно режет их и укладывает в коробку, прежде чем лечь в постель. Можешь разделить со мной обед трудяги! Или хочешь пообедать где-нибудь еще? Тут неподалеку есть хороший итальянский ресторанчик. — Нет, спасибо, папуля. — Ладно. Я что-то немного устал. И есть еще не хочется. — Пора тебе, папуля, бросить работу. Пора, пора. Ты ведь можешь это себе позволить, правда? Ты достаточно заработал, чтобы вам с мамой хватало на жизнь. — Не в этом дело. — Он коротко хохотнул, словно пролаял. — Не могу без работы. Как мой отец. Стоило ему уйти из шахты, как он зачах и умер. Не находил себе места. С Флоренс так же было, когда она ушла из школы. — Он опять громко хохотнул. — Правда, сейчас она нашла себе занятие. Готовит неприятности. Хочет взорвать мир и покой… — Доктор Мадд налил себе херес и вернулся в кресло. Откинувшись на спинку, он внимательно посмотрел на дочь. — У тебя ко мне дело? — О нет. Ничего такого. Вполне может подождать. — Малышка постаралась изобразить самую светлую из своих улыбок. — Что там с тетей Флоренс? Расскажи. — Ну, если хочешь. Помнишь тетю Блодвен? — Ту, что уехала в Австралию? — Да. Она уехала в двадцатых годах. Если быть точным, в 1929 году. Тогда ей было восемнадцать, и она была на пять лет младше Бланш и на шесть — Флоренс. Блодвен — самая младшая из сестер и самая хорошенькая. А Флоренс — самая старшая и некрасивая. Естественно, она всегда ревновала, тем более что Блодвен дала ей повод. Старая история. Почти пятьдесят лет прошло… — Он хмыкнул, и Малышка поняла, что эта история совсем не кажется ему старой. — Если коротко, но не совсем в двух словах, то дело было так. За Флоренс ухаживал молодой человек, тоже учитель. А когда она привела его домой, то он влюбился в Блодвен. Хуже всего то, что, когда Гарри и Блодвен поженились, они уехали в Австралию. Бланш уже была замужем и жила в Шотландии. Сэм работал в почтовом ведомстве в Кардиффе, так что Флоренс единственная оставалась дома, и ей пришлось приглядывать за мамой. А мамочка у нас была еще та штучка, вот уж любила покомандовать, должен тебе сказать. Понянчилась с ней Флоренс, когда она заболела, вдосталь натерпелась от нее. Но работу она не бросила, преподавала в местной школе, стала директрисой. Не будь она связана по рукам и ногам, могла бы найти себе школу побольше, развернуться. Или если бы Блодвен осталась в Уэльсе, то они разделили бы ответственность. Ее-то Флоренс простила, писала ей на Рождество и дни рождения, а Гарри — нет. Ни разу не упомянула о нем в письмах, хотя писала не только Блодвен, но и ее двум сыновьям. Словно та родила их от Святого Духа, как говаривала Бланш. Ну вот. Это предыстория. А недавно Блодвен написала, что на полгода едет домой, и Флоренс, побурчав и покричав, в общем неплохо это приняла. Она ответила Блодвен в том духе, что будет счастлива повидаться с обоими. То есть и с Блодвен, и с Гарри тоже. Изволила нарушить полувековое молчание. Бедняжка Флоренс на самом деле добрая. Бедняжка Флоренс. Он фыркнул и стал крутить в пальцах ножку бокала. — Ну же, папуля, что дальше? Что там с «миром и покоем»? Если они забыли старое, что может быть? Когда приезжает Блодвен? — Через несколько недель. А может быть много чего! — Он залпом допил свой херес. — Суть в том, что Гарри умер. Уже семь лет, как его не стало. Естественно, Блодвен ничего не сообщила Флоренс. Ну и мы все думали, что это не наше дело. Сообщай не сообщай, ничего не изменишь. Так мы думали. В конце концов, для Флоренс он умер еще раньше. Его настоящая смерть лишь, скажем так, формальность. Нам нужно было быть умнее. А теперь я не вижу выхода. Флоренс будет считать себя дура дурой! Особенно если учесть ее широкий жест. Она пригласила Гарри! Мертвого Гарри! И, боже мой, представляю, как раскричится Блодвен! — Что-то я не понимаю, папуля. Когда она получила письмо, то должна была понять, что вы ничего не сказали Флоренс о смерти Гарри. Если, конечно, до тех пор считала, что кто-то из вас это сделал. — Ну вот, она и поняла. И теперь будет кричать, потому что получается, будто она что-то замышляла против Флоренс. Неужели не ясно? Блодвен ведь знает, какую борьбу с самой собой пришлось выдержать Флоренс, это с ее-то гордыней. И ради чего? Признай, в этом есть что-то комическое. Он встал с кресла и открыл шкаф, стоявший возле раковины, чтобы взять оттуда термос с кофе, две кружки, две тарелки и старую металлическую коробку для сандвичей. Когда-то эта коробка принадлежала его отцу; в ней он брал в угольную шахту сандвичи с беконом и сыром, чтобы съесть их там в полумраке. Теперь Мартин достал сандвичи с копченым лососем и выложил их на две тарелки. — Комично и печально, — сказал он. — Наверно, придется мне поговорить с Флоренс. Как-то подготовить ее. Будет жестоко, если она отправится в аэропорт, ни о чем не догадываясь. Хотя Блодвен, наверно, это позабавило бы! Люди не меняются с возрастом, а она всегда была язвой, твоя тетя Блодвен. Если уж кто и пошел в нашу маму, так это она. У Малышки гудело в голове. Наверно, подумала она, не стоило пить на голодный желудок. В последний раз она ела вечером, а утром только выпила кофе. — Она не моя тетя Блодвен! Отец внимательно посмотрел на нее, и она поставила пустой бокал на стол. — Папуля, милый! — Что это ты? — подозрительно спросил он. — Да все твоя семейная сага. Это твое прошлое, а не мое, понятно? Это не моя семья! Ну, в том смысле, чтобы я могла сказать: «это мои корни», и понять, в кого я пошла. — Счастливица! — рассмеялся Мартин. — Не надо, папуля! Ты, конечно же, понимаешь, что я люблю их всех и люблю родственников мафочки, и так будет всегда. Мне не нужна другая семья, мне не нужно любить кого-то еще. Все, чего я хочу, это знать! Прежде у меня не появлялось таких мыслей. Наверно, все из-за разрыва с Джеймсом. Ну, понимаешь, прежде я знала, куда иду и что делаю. Или думала, что знала. Но это осталось в прошлом. Сейчас я ничего не знаю. Куда идти, что делать, на что я годна. А я не хочу совершить еще одну ошибку. Да нет, не то. Еще хуже. Я чувствую… не знаю, как сказать… будто я тень. Лицо, голос, пара ног. Когда они схватили меня, двое мужчин… К глазам подступили слезы. У нее перехватило дыхание, и она закрыла лицо руками. — Как будто я ничто. Никто. — Вот, возьми мой платок, — сказал Мартин. Он наклонился к ней, и она увидела у себя на коленях чистый платок. Малышка высморкалась и сказала, не поднимая глаз: — Папуля, я хочу знать, кто были мои родители. Ты говорил, что я сирота. Наверно, тебе больше ничего не известно. А что если мне попытаться их найти? Ты не будешь возражать? Сейчас это реально. Я могу сделать официальный запрос. Хотя в моем случае закон может и не сработать. Не исключено, что документы времен войны затерялись… — Неожиданно Малышка почувствовала себя дура дурой и рассмеялась. — В конце концов, это может оказаться важным. Вдруг моя мать была сумасшедшей? Как мисс Лэйси! Или еще что-нибудь выяснится. Ты говорил, что Джеймс годился мне в отцы! А вдруг он и в самом деле мой отец? — Ни того, ни другого можешь не бояться, — мрачно проговорил Мартин. Малышка набралась храбрости и посмотрела на него. У Мартина огнем горели щеки, испещренные тонкими ниточками-сосудиками. — Ну и ладно. А вдруг есть что-то другое. Мне правда кажется это важным, хотя, если бы не случай, может быть, я бы и не думала об этом. Возле канала мне встретилась женщина. И она заговорила о новом законе. Ее подруга… впрочем, это не имеет значения. Однако она подала мне мысль. Мартин ничего не сказал. Он вернулся к своему креслу, уселся в него и сложил руки на коленях — самый что ни на есть старичок. Усталый худой старик с лицом, туго обтянутым кожей. — Извини, папуля. Он покачал головой. — Нечего извиняться. Меня удивляет, что это не случилось раньше, — проговорил он, не сводя с нее глаз. — Несколько лет назад в одном из твоих журналов я прочитала статью о приемных детях. Как они страдают от так называемого наследственного несоответствия. Вроде уродливого утенка Ханса Кристиана Андерсена. — Вздор! Малышка улыбнулась. — Так и знала, что ты это скажешь. Кажется, я тоже подумала: «Вздор!» Но я ужасно боялась, как бы ты или мафочка не застали меня за чтением. Помнится, я прятала журнал за книгами и чувствовала себя виноватой. Значит, это было все-таки важно для меня. Наверно, я испугалась в глубине души. Или я такая пустая, что даже не испугалась! Просто приняла к сведению свою поверхностность. Прелестная девочка. Ты и мафочка сделали меня. — Она помолчала. — Я не жалуюсь. Наоборот, папуля, я очень благодарна и тебе, и мафочке. Он мигнул. — Да перестань! Зови меня Мартином, ради Бога. Не надо ни мафочек, ни папулек. Как будто тебе все еще пять лет. — Извини, — холодно произнесла Малышка. — Да нет, я не против, правда. Забудь. Послушай. Извини, что я так разговорился насчет моей семейки. Не думал, что тебя это заденет. Мне не очень-то до них, но когда-то мы были вместе и нуждались друг в друге. Там, откуда я родом, чтобы выжить, в самом прямом смысле, без семьи не обойтись. Я получил стипендию в медицинский колледж, но ходил бы голодный, если бы Флоренс и Сэм не работали. Все остальное чепуха. — Он поглядел на Малышку. — Тебе попросту скучно. — Ты бы сказал это, если бы я пришла к тебе на прием? — Возможно. Хотя, если бы мне заплатили, я бы постарался выразить это иначе. — Все Пэнси. Из-за ее рождественских каникул я не могу искать работу. — Ничего бы с ней не случилось, если бы ты часть времени проводила вне дома. Куда там! Твоя дочь. — Да, папуля. Мартин! И не кричи на меня! — Однако его выпад обидел ее. — Не важно, есть у меня работа или нет. И ты знаешь это. Не важно, скучаю я или нет. Суть в том, что я решила. У меня есть право знать. — Право, право, — насмешливо проговорил он, потом встал с кресла, подошел к окну и, ссутулившись, долго смотрел на улицу. — Надеюсь, тебе понятно, что это не решение твоих проблем. Ты ведь не дурочка. Но ты можешь сделать больно другим людям. Мафочке, например. — Ей не обязательно знать. — Обязательно. Только она может тебе рассказать. Тебе не нужно никаких запросов. Мафочка знала твою мать. Она обо всем тебе расскажет. Только подожди, пока пройдет твой синяк. — Что мне стоит притвориться, будто я споткнулась и упала? Но ты можешь сам рассказать ей. — Лучше не надо. Мартин повернулся и мрачно посмотрел на нее. — Увиливаешь? — Если хочешь. У меня есть причины… По его тону и вздохам Малышка поняла, что это было бы мучительно для него. Она подумала: «Ох уж эти Мадды! Все усложняют, напускают тумана, секретничают, стерегут свои скелеты в шкафах, как бы те не сбежали!» — Одна из причин, — проговорил Мартин немного веселее, — заключается в том, что мафочка наверняка предпочтет рассказать все сама. Хотя это может разбить ей сердце. Имей в виду! — Вздор, папуля! Глава четвертая — Дорогая, я все время хотела тебе рассказать, — сказала мафочка. — Когда ты была маленькой, лет трех-четырех, и, сидя у меня на коленях, просила: «Мафочка, расскажи что-нибудь», — я часто думала: вот наступит день и она захочет узнать, так что мне надо попрактиковаться, как я буду ей рассказывать. Почему было не открыть тебе все в виде сказки, пока ты еще была ребенком? Папуля сказал: «Нет, пока она сама не спросит». Хорошо, что ты все-таки спросила, ведь надо же знать. Хотя я бы ни за что не нарушила запрет папули, ведь мне понятно, он хотел, чтобы ты целиком принадлежала нам, но мне наше молчание всегда казалось неправильным. Если у мафочки разбилось сердце, то она была великолепной актрисой! Видя, как она спокойно улыбается, как ясен взгляд ее голубых глаз, Малышка — понимая нелепость этого — чувствовала обиду. Неужели мафочка не знала, что девочка у нее на коленях «целиком принадлежала ей»? Неужели она придерживала часть себя, часть своей любви в предвидении этой минуты? Чтобы безболезненно отречься от дочери? Да нет, конечно. Это из разряда папулиных страстей, он ревновал. Малышке стало неприятно из-за своих мыслей. — Мне, конечно же, было легче, чем папуле, — продолжала мафочка. — Я очень любила твою мать, поэтому ты была вдвойне дорога мне. Пусть не я родила тебя, но ты — ее дар мне. Она умолкла, отвернулась, но Малышка не сводила глаз с ее профиля, седых пушистых волос, короткого носа, мягкой обвисшей шеи, четко вырисовывавшихся на фоне окна. Мафочка не шевелилась, сложив на коленях руки и поставив ноги на обитую шелком скамеечку, и Малышка тоже боялась повернуться или заговорить. Наконец мафочка нарушила молчание. — Дорогая, в верхнем ящике бюро ты найдешь альбом с фотографиями. Коричневый, с медной застежкой. Малышке показалось, что она совершает преступление. Она чувствовала себя виноватой, когда с жадностью схватилась за ящик — как ребенок, хватающий запретную конфету. Вот я и вернулась в детство, подумала она. Альбом лежал на самом дне, под кучей бумаг. Мафочка положила его себе на колени и, щелкнув застежкой, перевернула несколько твердых страниц. — Смотри, — сказала мафочка по-девичьи взволнованным голосом. — Смотри, дорогая. Вот твоя мама, Гермиона, вот я, а это еще одна наша подружка Хетти. Перед Малышкой была выцветшая фотография трех маленьких девочек в шнурованных ботинках и фартучках. — Твоя мама темненькая, она посередине, а мы с Хетти по бокам от нее. Нас сфотографировали в интернате, в первый год. Там мы все и познакомились. Наши с Гермионой кровати стояли рядом. Помню, она плакала в первую ночь, замерзла, и я залезла к ней. Кажется, Хетти была в другой спальне, но мы трое крепко дружили, пока бедняжка Хетти не умерла от ужасного гриппа. Мы называли себя сестрами, а когда писали друг дружке записочки, то начинали их со слов: «О подруга моей души!» У нас все было общее, включая и то, что присылали нам родные, — пирожки, кексы. Тогда ведь шла война, и с едой было трудно, мы частенько сидели голодные. Тогда шли гулять и рвали крапиву, а потом варили из нее суп. Помню, крапива была жгучая, даже толстые перчатки не помогали, и у меня все время болели руки. Правда, не так сильно, как у Хетти. У нее они трескались и кровоточили, поэтому мне приходилось помогать, ведь ей было очень больно. Бедняжка Хетти, такая хрупкая… — Она нервно рассмеялась и продолжала: — Прости, дорогая. Ни к чему это. Тебе же неинтересно и про крапиву, да и про Хетти… Малышка опустилась на колени и обняла мафочку, которая поцеловала ее в щеку, но тотчас мягко высвободилась. — Спасибо, дорогая, но не надо меня отвлекать. Ну вот. Здесь лицо Гермионы не очень хорошо видно. Она перевернула несколько страниц и остановилась на фотографии сидящей на высоком табурете девушки в балетной пачке с жесткой юбочкой. Внимание привлекали ее длинные красивые ноги. На коленях она небрежно держала букет цветов, и в ее темных, заплетенных в косы волосах тоже были цветы. — Здесь ей лет семнадцать. Она хорошо танцевала. Смотри, какая она высокая, изящная. Малышка поглядела на фотографию. Мафочка ждала. — Очень симпатичная. У нее ничего не дрогнуло в душе при виде симпатичной девушки. — Она была красавицей, — воскликнула мафочка. — И умницей! Ей бы учиться в университете, но в те времена девушки — я имею в виду, девушки нашего круга — не должны были зарабатывать себе на хлеб. Мои родители разрешили мне учиться на медицинскую сестру, но мои родители были не такие, как все. А Гермиона — твоя мама — рано вышла замуж. В девятнадцать. Это было очень романтично. Она сбежала с лейтенантом Гилбертом Лэшем, и они зарегистрировали брак в мэрии. Мне до сих пор непонятно, почему они не обвенчались, как положено. Впрочем, тогда я, наверно, понимала. В ее возрасте требовалось разрешение родителей, и ей, верно, не хотелось обычной суеты! Достоверно я знаю лишь одно. Накануне регистрации она пришла ко мне в больницу и спросила, не могу ли я быть свидетельницей. А так как я дежурила до восьми утра, то мне пришлось идти в форменном платье, не переодеваясь. Отлично помню, что чувствовала я себя неловко. Такой торжественный момент для Гермионы, а я в ужасных туфлях на низких каблуках и в черных чулках. И еще мне нестерпимо хотелось спать! Кажется, там снимали, но, боюсь, у меня всего лишь одна фотография, которую Гермиона прислала позднее. На этой фотографии у Гермионы были коротко постриженные волосы, ко лбу словно прилипли несколько прядок. Платье без талии с мережкой на подоле и у ворота, бусы — несколько длинных ниток — и остроносые, на завязках туфли. Малышка ощутила неприязнь к чужой женщине, которая поставила мафочку в неловкое положение, заставив ее прийти на регистрацию сразу после ночного дежурства и в форменном платье. — Если тогда ей исполнилось девятнадцать, значит меня она родила уже очень немолодой в 1944 году? — Ей исполнилось тридцать восемь, — подтвердила мафочка. — Ты права, дорогая, к тому времени много воды утекло. — Ее муж, этот Гилберт, мой отец? Мафочка не сумела скрыть удивления. — Нет, конечно. Я хочу сказать, если бы он был отцом, то… Она умолкла, беспомощно морщась. Возможно, ей было тяжелее, чем она ожидала. Малышке хотелось взять ее за руку, но она понимала, что не стоит это делать. Мысли мафочки витали где-то далеко. Она старалась сосредоточиться, потом закрыла глаза, и ее лоб прорезала небольшая, но глубокая морщинка, которую Малышка не замечала прежде. — Ее брак не был счастливым, — продолжила свой рассказ мафочка. — Правда, я об этом долго не знала. Гилберта отправили за границу. Когда они приезжали в отпуск, мы изредка виделись, но я уже вышла замуж, а папуле Гилберт не понравился. Наш папуля не пьет, как тебе известно. Ему нравится, если к обеду есть херес или бокал вина, однако выпить за вечер целую бутылку виски ему и в голову не придет, а для Гилберта ничего лучше быть не могло. Но дело не только в этом. — Мафочка понизила голос. — Гилберт был грубым человеком. Нет, он не бил твою мать. Попробовал бы только, и она бы его бросила. Но в нем чувствовалось что-то такое, даже когда он трезвел. Словно внутри него свернулась опасная пружина и лишь ждала неловкого прикосновения. Скажу честно, Гермиона никогда не жаловалась. Она была хорошей женой. Когда мы оставались одни, она становилась прежней, веселой, яркой, живой Гермионой. Но стоило ему появиться, и она притихала. И все время следила за ним, словно боялась его спровоцировать. Никогда не знаешь, что происходит между мужем и женой, только мне кажется, он пугал ее. Малышка не совсем верила мафочке. Наверно, та в самом деле репетировала свой рассказ, но все равно в нем чувствовалась напряженность. По-видимому, мысль о страшном муже пугала и самое мафочку, так что ей было больно говорить об этом. Однако у Малышки мелькнула и другая мысль: а не придумывает ли мафочка, хотя это и не в ее правилах, чтобы заранее оправдать случившееся позже. У Гермионы к тому времени было уже двое детей: мальчик, родившийся через девять лет, и девочка, которая родилась в 1937 году, то есть в том же году, в каком родилась Грейс. Дети Гермионы появились на свет на Мальте, где служил Гилберт Лэш, и мафочка не видела их до самого 1939 года, когда в начале войны Гермиона вернулась домой. Мартина Мадда тоже призвали, и он отправился военным врачом в Шотландию. Мафочка с Грейс поселились у тети Мод в Шропшире, а когда через год начались бомбардировки Лондона, к ним присоединилась и Гермиона. У тети Мод не было достаточно места для двоих ребятишек, поэтому мафочка нашла для Гермионы две комнаты в фермерском доме неподалеку. — Там не было ничего лишнего, — сказала мафочка, — зато было чисто и красиво, да и из окон открывался чудесный вид на горы. И на дом тети Мод — если Гермиона и я подходили к окнам, то могли видеть друг друга! Мне это очень понравилось, потому что я боялась, как бы Гермиона не захандрила от одиночества. Она никогда не жила в деревне, а ферма Фаулера к тому же стояла немного на отшибе. Там жили милые люди, Добсоны, муж, жена и две красавицы-дочери, но они работали с утра до ночи в поле и в коровнике. Во время войны помощи было ждать неоткуда, правда, потом у них, как у фермеров, появился итальянец-военнопленный, но тогда никого не было. Ну, я сказала Гермионе: если соскучишься и захочешь поболтать, встань у окна, махни красным платочком и не успеешь оглянуться, как мы с Грейс будем у тебя! Звучит, конечно, по-ребячески, но знаешь, дорогая, мы обе как будто снова стали девчонками. Мужья далеко, Гилберт за морем, папуля, правда, наезжал из Шотландии, но не часто, никаких вечеринок, развлечений, только мы и дети. Мы были опять беззаботными! Брали у Добсонов пони и катались в тележке по укромным тропинкам, устраивали пикники, собирали ягоды, грибы, как мы с тетей Мод во времена моего детства. Бедняжка, она стала совсем слабой и не могла гулять с нами, да и с мозгами у нее уже было не все в порядке, но мне кажется, она была довольна, когда дети прибегали к ней показать, что они насобирали, да и я, хотя скучала по папуле, радовалась, что могу быть с ней рядом, когда ей потребовалась моя помощь. Ужасно. Оглядываешься назад и думаешь, сколько всего страшного случалось в то время повсюду, ведь шла война, а мы были беззаботны, как жаворонки! Мы радовались жизни, в общем, нам повезло. Три прекрасных мирных года среди ужасов войны. Места там на редкость красивые, местные жители, сплошь фермеры, были добры к нам, наши дети росли румяными и сильными на свежем воздухе. Когда я вспоминаю Грейс, то всегда вижу, как она бежит ко мне по каштановой аллее, щечки у нее горят от возбуждения, и она кричит: «Посмотри, какие на деревьях толстые каштаны!» Голос у мафочки изменился, стоило ей заговорить о смерти Грейс, но все же он был спокойным. Она рассказывала историю Гермионы, а не свою, и короткая страшная болезнь маленькой девочки была в ней всего лишь эпизодом. Мафочка запретила Гермионе приближаться к ее дому, чтобы она не заразила своих детей, а потом слегла тетя Мод. — Папуля приехал, помог мне. Ему дали отпуск из-за смерти Грейс, но потом, хотя его перевели ближе к Честеру и он приезжал, когда мог, на несколько месяцев я оказалась привязанной к дому. Мод нельзя было оставить одну ни днем, ни ночью. Иногда приходила Гермиона, если девочки Добсонов могли присмотреть за ее ребятишками, но мне все время хотелось спать, и ей наверняка было одиноко. С ее-то живостью, чувствительностью, нежностью быть отлученной от людей, не с кем словом перемолвиться! Да еще в то время! Удивительное число «три»! Недаром к нему относятся с опаской. Сначала умерла Грейс, потом Мод, потом пришло сообщение о Гилберте! Он попал в плен. Его отправили в лагерь на север Италии. Тогда Гермиона ничего мне не сказала, видно, считала, у меня своего горя много. И плохо сделала, что не сказала. Думаю, она была… в отчаянии! Мафочка нахмурилась и не сразу продолжила свой рассказ. — Как бы то ни было, Гермиона была очень несчастна. Гилберта она не любила. К тому времени я уже поняла это — но не по тому, что она говорила, а по тому, чего она не говорила. Женщина всегда поймет! Она никогда не говорила о нем, о том, что они делали вместе, об их совместной жизни. Она никогда не говорила: «Гилберт сказал». Думаю, узнав, что он в плену, она почувствовала себя виноватой из-за того, что в глубине души ей была безразлична его судьба. Довольная, что сумела объяснить тогдашнее настроение подруги, мафочка улыбнулась и подняла голову. — Пора перейти к главному. Боюсь, ты считаешь, что я слишком много внимания уделяю предыстории. Пытаюсь оправдать подругу. Но, знаешь, в те времена мы серьезнее относились к вопросам морали, наверно, поэтому мне не хочется, чтобы ты считала ее дурной женщиной. Или легкомысленной. — У мафочки зарделись щеки, но ясные глаза все так же храбро смотрели на приемную дочь. — Я хочу сказать, она принимала меры, чтобы не забеременеть. Пользовалась колпачком. Но мазь, верно, была старой или ее оказалось мало. А где купишь другую? В деревенской аптеке ничего такого не было и в помине, а без мази колпачок все равно что лист салата на голову! Из-за этой подробности, этой печальной шутки Малышке стало ясно, как трудно мафочке дается ее рассказ. — Моя дорогая мафочка, не надо больше. Я верю тебе. Я верю, что она была хорошей. Она замечательная — святая, если хочешь! А тебе известно, кто был моим отцом? Мафочка сжала пальцы в кулачки и опустила голову. Она тяжело дышала, и Малышка видела, как поднимается легкая шелковая блузка у нее на узкой груди. Потом она со вздохом сказала: — Молодой итальянец, который работал у Добсонов. Боюсь, я немного знаю о нем. На ферму он приехал из лагеря за пару месяцев до смерти Грейс, и хотя я, конечно же, видела его несколько раз, но не могу сказать, что знала его. Он был хорош собой, воспитан, был очень вежлив, услужлив — как многие пленные. Фермерские жены шутили по этому поводу между собой. Итальянцы всячески старались им помочь, например, таскали тяжелые ведра, о чем мужья, естественно, не догадывались. Этот молодой человек, Марио, один раз починил мне велосипед, и мы мило поговорили. Он неплохо владел английским. От Гермионы я узнала, что он получил хорошее образование, хотя и был простым солдатом. Но она сказала мне об этом намного позже. Я понятия не имела, что она беременна. Усталая мафочка откинулась на спинку кресла, и альбом в кожаном переплете сполз с ее рук на колени. Малышка подхватила его и положила на стол рядом. — Отдохни, а я заварю чай. Она подумала, что никогда еще не любила свою мать — мою маму, решительно поправила она себя, — так сильно, как теперь. И все же это неправильно, ведь взамен она могла лишь заварить для нее чай, выбрать самую красивую чашку, открыть новый пакет с бисквитами. Когда она вернулась с подносом, мафочка не пошевелилась. Она все так же сидела, глядя прямо перед собой, сжав руки в кулаки и поставив ноги на скамеечку. Однако видно было, что она отдохнула. На лицо вернулись краски, глаза блестели. — Тетя Мод болела полгода, — сказала она. — Ей было самой тяжело, особенно вначале, ведь она всегда была очень сильной, активной, и в конце, когда она боролась за каждый глоток воздуха, но в промежутке она сохраняла спокойствие, лишь слабела день ото дня. За четыре недели до ее смерти Гермиона уехала. Один раз утром мне показалось, что пришел почтальон, я спустилась и нашла записку. Мол, она не хочет беспокоить меня, отрывать от тети Мод или будить, поэтому сообщает, что поехала к какой-то кузине в Шрусбери. Никогда прежде мне не приходилось слышать о кузинах. У Гермионы как будто не было родственников. По крайней мере близких. Она была единственным ребенком, и ее родители умерли. Но она оставила адрес, так что я написала ей и сообщила, что ужасно жалею о ее отъезде, но буду держать в курсе наших новостей. Я так поняла, что она еще вернется на ферму, но потом пришла миссис Добсон, принесла нам яиц и сказала, что миссис Лэш уехала насовсем: упаковала вещи, заплатила за месяц вперед и уехала. Мне показалось, будто миссис Добсон держится немного напряженно, и я даже вообразила, что они с Гермионой поссорились, но у меня тогда было слишком много забот с тетей Мод. Только после ее смерти, уже после похорон я опять написала Гермионе и заволновалась, не получив ответа. Мафочка отпила чай, откусила бисквит. — В деревне меня ничто не держало. Я села в автобус, направлявшийся в Шрусбери, нашла нужный дом, совсем маленький домик на задворках. Едва дверь открылась, я сразу же узнала женщину — она была кухаркой у родителей Гермионы. Мне приходилось гостить в их доме на каникулах, и повариха всегда совала на обратную дорогу пироги и банки с джемом. Она, конечно же, постарела, ведь ей уже было за шестьдесят, но волосы ее оставались такими же темно-рыжими, как прежде, и прическу она не переменила, все так же высоко закалывала волосы. Мне тогда пришло в голову, что я изменилась куда больше, но она узнала меня и пригласила в дом. С ней жили ее отец и дети Гермионы, которые еще не пришли из школы. Она сказала, что Гермиона попросила ее приглядеть за ними, потому что сама решила поработать на армию и отправилась в Бристоль шить обмундирование, но оставила деньги и обещала приезжать. Правда, несколько дней назад от нее пришло письмо, в котором она сообщает, что не может приехать из-за болезни. Ничего серьезного, судя по ее словам, всего лишь аппендицит, но доктор сказал, что надо резать, как только в больнице освободится место. Эта женщина, повариха — не помню ее имени — как будто совсем не беспокоилась, все время повторяла, что любит детей, что с ними в доме стало веселее. При этом ее старик-отец, сидевший возле камина, как будто хмыкнул. Тогда он ничего не сказал, но стоило его дочери выйти на кухню, чтобы поставить на огонь чайник, как он проговорил: «Хотите знать, миссис, так у нее тот аппендикс, который потом возят в колясочке». После этого мафочка не стала долго рассиживаться. Следующая часть ее рассказа была посвящена пересадкам с автобуса на поезд, с поезда на автобус, и она вспоминала об этом с удовольствием. Военное время не располагает к путешествиям, а ей к тому же пришлось пересечь почти всю страну. Но ей нравилось вспоминать подробности — как она еле-еле влезла в один поезд, пропустила другой, просидела большую часть ночи в привокзальном буфете, где юный солдат был «очень добр» и принес ей кружку крепкого чая, а потом уложил на скамейку, пристроив вместо подушки свою шинель. Для мафочки это, несомненно, было настоящим приключением. Наблюдая за ней и слушая вполуха, Малышка старалась представить, какой она была тогда, больше тридцати лет назад. Несколько морщинок — она ведь пережила смерть своего ребенка, смерть своей любимой тети Мод, и это не могло не оставить следов на ее лице, — но подбородок у нее еще был твердым, голубой взгляд ясным, кожа гладкой. Даже теперь, совсем старуха, она все еще прелестна своей хрупкостью, и смех у нее милый, легкий… Она была в пути двадцать четыре часа; ждала на станциях, ехала в медленных холодных поездах, в которых были одни солдаты. Уже стемнело, когда она добралась до Бристоля. Зима, луны нет, затемнение. Военный город. Ни одного просвета. На вокзале ей объяснили, как идти, но она пропустила поворот, заблудилась. Зашла в пивнушку, и там незнакомый мужчина вызвался проводить ее. («Люди тогда, в войну, были добрее, — сказала мафочка, — даже совсем чужие люди».) Наверно, она выглядела совсем измученной, потому что хозяин вытащил бутылку бренди из-под стойки и настоял, чтобы она выпила, прежде чем отправится дальше. От бренди у нее закружилась голова, она ведь ничего не ела и не пила целые сутки, если не считать чая и шоколада, которыми ее угостил юный солдат. Но, выпив бренди, она вновь отправилась в ночь в сопровождении незнакомого мужчины, и они брели по темным улицам, пока не добрались до нужного дома. Женщина, открывшая ей дверь, повела ее по голой лестнице наверх, и мафочка очутилась в доме, в каком ей не приходилось бывать с тех пор, как она перестала работать медицинской сестрой в лондонском Ист-Энде. На лестничной площадке грязная раковина с непрерывно капающей водой — единственный источник воды для жильцов, мокрые стены, один на всех туалет. Мафочке не верилось, что она найдет Гермиону в таком неприглядном месте, и она едва узнала исхудавшую, непричесанную женщину, которая появилась в дверях. Та смотрела-смотрела на нее и вдруг рассмеялась, а потом заплакала. — Ради всего святого, зачем ты здесь? Вот уж кого совсем не ждала! Мафочка сказала: — Ну, конечно же, я обняла ее. Бедняжка! Одна в таком ужасном месте! Но ничего другого она не могла себе позволить, ведь ей надо было посылать деньги детям. Так она сказала, но я думаю, она наказывала себя. Она лежала в холодной комнате, кутаясь в старые вытертые одеяла, хотя в комнате был газ. Я сунула несколько монеток в щель, вскипятила на плитке чайник и сделала ей какао с сухим молоком, которое нашла в буфете, потом растерла ей руки. Поначалу она не хотела говорить, словно рассердилась, что я приехала и вижу ее в таком состоянии, но понемногу, согревшись, рассказала мне все. Она действительно влюбилась в итальянца Марио. Началось это, когда он попросил у нее книги; ему хотелось всерьез заняться английским языком, а у нее было свободное время после того, как дети засыпали. Лето подходило к концу, уже заканчивалась жатва, но по ночам еще было тепло и темнело поздно. Они устраивались с книжками в саду за фермерским домом, ну и одно за другим. Наверно, проще всего сказать, что их соединил секс — она страдала от одиночества, он был далеко от дома, — но мне хотелось бы думать, что они познали настоящую любовь. Он был нежным, сказала она, заботливым, никогда не приходил в ее комнаты, чтобы не потревожить детей. Но ведь ферма большая, строений много, ну и много мест, где можно укрыться от чужих глаз. Обычно они встречались над конюшней, на сеновале — рассказывая об этом, она уже освоилась и смеялась, как счастливая девчонка. Там было замечательно. Дверь открыта, светит луна, запах сухой травы, а внизу перебирают ногами и фыркают старые тяжеловозы. И дом Добсонов виден на случай, если кто-то вздумает выйти во двор. Важно было, чтобы они ничего не заподозрили, и даже не из-за нее, а из-за него. Ведь он как пленный должен был после наступления темноты сидеть в доме, но Добсоны относились к нему почти как к члену семьи и не следили за ним. Вот почему Гермионе пришлось срочно покинуть ферму. Ей показалось, что миссис Добсон подозрительно поглядывает на нее, и она испугалась, что та обо всем догадалась. Однако Гермиона была твердо уверена, что Добсоны не сделают Марио ничего плохого, если их не прижмут. Если что и было, сказала Гермиона, то после ее отъезда все прошло и быльем поросло. Другая причина заключалась в том, что Марио даже не догадывался о ее беременности. Отчасти — потому что был молод и неопытен, отчасти потому что она сама поначалу старалась об этом не думать. Делала вид, будто ничего нет, пока не поняла, что у нее начала меняться фигура. Вот и уехала в спешке. Ничего не сказала Марио — не было смысла, если уж она решилась, — да и время не стоило терять. Ребенка она решила отдать на усыновление, чтобы ее другие дети — Мэтью и Касси — ни о чем не узнали. — И ничего не рассказали папочке, когда он вернется с войны? — Не смейся, Малышка! Ты не представляешь, какая это была проблема. Слава Богу, тебе такое не грозит! Ей же надо было думать не только о себе, но и о Мэтью и Касси. Если бы Гилберт узнал — любой мужчина на его месте, но Гилберт особенно, с его-то характером, — никому бы жизни не было. Она поступила храбро — что есть, то есть. Уехала одна, никому ничего не сказала, даже мне, хотя на мою помощь всегда могла рассчитывать. Она сказала, что не хотела меня впутывать, но думаю, тут было кое-что еще. Мне кажется, она хотела наказать себя, оказаться на самом дне. Вот и нашла ужасную комнату, да еще чуть ли не голодала! Я осталась у нее на ночь, и мы опять делили кровать, как в детстве во время другой войны, а наутро я отправилась за едой для нее, но она не могла много есть, так, кусочек хлеба, стакан молока. Мне было ясно, что оставлять ее одну нельзя. Но и увезти ее в Шропшир я не могла. Вот и придумала поехать в Лондон. Папа и мама оставались там все эти годы, даже во время бомбежек. Хотя церковь была разрушена и дома вокруг тоже… Вспомнив о родителях, мафочка улыбнулась. — Знаю, ты не помнишь их. Когда они умерли, ты была еще слишком маленькой, но лучше и решительней их я никого не знала. В доме полно народа, беженцы из Европы, соседи, лишившиеся жилья. У них всегда находилось место для тех, кто нуждался в крыше над головой. Счастливый был дом, хотя вокруг сплошное горе, воронки, кучи щебня, заколоченные магазинчики, горы из мешков с песком. Но Гермиона там приободрилась. Я тоже. Мы опять радовались жизни, хотя иначе, чем в Шропшире. Нам приходилось много работать, но Гермионе было полезно чувствовать себя нужной; она помогала моим родителям, а они помогали ей. Слишком много горя они видели, так что помогать умели. Словно бы и не помогали вовсе. Любя и жалея, они умудрялись не лезть в душу, как бы давали моральную перспективу, и от этого становилось легче. Их не интересовало прошлое — психоанализ они сочли бы пустой тратой времени! — и лишь старались помочь в настоящем. Они верили в Бога, верили в загробную жизнь и не возмущались тем, что земная жизнь несовершенна. Разве Гермиона была одна такая во время войны? Да и не только во время войны. Когда она сказала им, что собирается делать с ребенком, они приняли ее решение как единственно возможное и стали ей помогать. Папа проследил, чтобы она зарегистрировалась в больнице, раздобыл адрес порядочного агентства, короче говоря, сделал, что мог. Наверно, если бы все сошло гладко, если бы она родила в больнице, ничего бы не случилось. Но кто знал? Однажды вечером у нее начались схватки, и не успела приехать «скорая», как ребенок уже родился! Мафочка рассмеялась, словно вновь стала молодой и сильной. — Не знаю, почему я сказала «ребенок»! Ты родилась. Я помогала твоей матери при родах и первой взяла тебя на руки. Я сказала Гермионе: «Дорогая, твоя маленькая девочка очень красивая». А она повернула голову на подушке и говорит: «Хочешь ее?» Я даже не сразу поняла. Она же продолжала: «О подруга моей души!» Тогда я посмотрела на нее и как будто увидела маленькую девочку, повторяющую старую дурацкую шутку. Но она-то была взрослой женщиной, и я все поняла, даже поняла, что она все время думала об этом и только в ту минуту набралась храбрости, чтобы сказать. Еще я поняла, что сама тоже думала об этом, но не признавалась себе. Я ведь уже любила тебя, такую маленькую у меня на руках, и я любила Гермиону! Сразу все стало просто. Я сказала: «Конечно, но надо спросить Мартина». Тогда она рассмеялась и сказала: «Моя милая дурочка, он сделает, как ты пожелаешь!» Тут приехала «скорая помощь», и Гермиону увезли в больницу, а тебя оставили. Так она сама захотела. Я же была счастлива и напугана — в ужасе от того, что случится непредвиденное и все пойдет прахом. Она же могла изменить свое решение! Представь только, Гилберт мог умереть в лагере, и тогда она забрала бы тебя! Мне было стыдно за такие мысли; я чувствовала себя виноватой, потому что была необыкновенно счастлива! Потом приехал Мартин. Он навестил ее в больнице, а я ждала его и думала: сейчас он придет и скажет, что ничего не получится. Когда он открыл дверь, я боялась взглянуть на него, а когда подняла глаза, он улыбался. Он сказал: «Все в порядке, она — наша дочь». Потом ему пришлось заняться бумагами. Мне хотелось поддерживать отношения с Гермионой, посылать ей твои фотографии, но Мартин сказал «нет». После больницы она сразу уехала к своим детям в Шрусбери. Больше она не изъявила желания повидаться со мной, попросила не посылать ей ни писем, ни фотографий. «Так лучше для нас, — сказал Мартин, — и легче для нее. Полный разрыв»… Мафочка вздохнула. — Потом я узнавала о ней только из газет. После войны у нее вышла книга — однажды утром открываю газету, а там ее фотография и небольшая заметка о том, как она начала писать, чтобы содержать семью, когда ее муж вернулся домой совсем больным и не смог работать. С тех пор она написала много книг, так называемых дамских романов, или романтических историй о том, как юноша встречается с девушкой и все заканчивается счастливо. Правда, мне они кажутся немного печальными, ведь я знаю, чем закончилась ее собственная история и как потом складывалась ее жизнь. По крайней мере до смерти Гилберта. Когда я прочитала об этом в «Таймс» лет десять назад, не помню точно — ты уже была замужем и родила Пэнси, — то написала ей через издателей о том, что у тебя все хорошо и что ты родила ей внучку, но она не ответила… Она посмотрела на Малышку. — Не расстраивайся, дорогая. Не знаю, какие у тебя планы, но не исключено, что ей не хочется тебя видеть. Она уже старая. Ей столько же лет, сколько мне. Семьдесят. Наверно, потому что я много наговорила о том времени, когда мы обе были еще относительно молодыми, но, знаешь, поверить в это трудно! — Не думаю, что хочу ее видеть, — выпалила Малышка и сама удивилась, сколько злости было в ее голосе. Почему она так разозлилась? Ведь сама же хотела все знать, разве не так? Нельзя же злиться из-за того, что ей рассказали куда больше, чем она ожидала услышать. В ее жизни появилось еще одно измерение, и требовалось время, чтобы к этому привыкнуть, вот и все! — Извини, мафочка, и спасибо тебе за рассказ. Мне надо все переварить, так что потерпи. Сейчас у меня такое чувство, что глупо было расспрашивать тебя, так это все не важно. Пока ты говорила, во всяком случае почти все время меня интересовала не она. Что мне до нее? Меня интересовала только ты. — Моя дорогая, тебе надо все обдумать. Мафочка улыбалась, но Малышке показалось, будто та отстранилась от нее, и она испугалась. Ей хотелось сказать: «Все это не имеет никакого значения для нас с тобой, правда?» Но она вспомнила, как отвратительно чувствовала себя, когда Эйми произнесла нечто подобное… — Дорогая, — сказала мафочка, придирчиво оглядев дочь, — твоя щека очень неважно выглядит. Пожалуй, тебе пора сделать примочку и чем-нибудь ее смазать. Глава пятая Дом в викторианском стиле из красного кирпича, когда-то принадлежавший тете Мод, стоял немного в стороне от дороги на заросшем вереском склоне довольно крутого холма. Кто бы ни жил в нем сейчас (дурацкая асфальтовая дорожка и аккуратные клумбы с поздними розами предполагали опрятную немолодую пару), эти люди почти свели на нет живую изгородь и срубили старые яблони, хотя в прежние времена, если смотреть из верхних окон, никакие деревья не могли загородить прекрасный вид на широкую мирную долину. Возле одного из них, бывало, стояла мафочка и смотрела, не мелькнет ли красный платок заскучавшей Гермионы. Теперь можно позвонить по телефону, подумала Малышка, обратив внимание на провода, которые тянулись от темно-фиолетовой черепичной крыши к телеграфному столбу у ворот, и стайку сидевших на них птиц. Если не считать телеграфных столбов и шеренги электрических опор, мрачно вытянувшейся вдоль вспаханных осенних полей, здешние места как будто не изменились за несколько десятков лет. Возможно, тут стало пошумнее из-за тракторов, но это все. Даже маленький магазинчик, который мафочка посоветовала Малышке найти, так как он стоял в конце улицы, ведшей к ферме Добсонов, был на месте: старый бело-черный дом, развернутый боком к дороге, со старым рекламным щитом на стене и единственным насосом бензозаправки. Малышка проехала около полумили после этого приметного ориентира, удивляясь, что узнала его, будто сама когда-то видела. Не останавливаясь, она ехала дальше, и сердце у нее билось все сильнее по мере того, как перед ней разворачивались декорации прошлой жизни мафочки. Белые ворота, безлесая гора, высокий медно-красный бук, за ним дом. Малышка остановилась. Жаль, конечно, яблонь, но мафочке будет приятно узнать, что дом цел и невредим и цела даже старая железная скамейка, на которой тетя Мод любила фотографироваться с собаками. Интересно, что сталось с собачьими конурами за домом, о которых рассказывала мафочка, и что изменилось в самом доме. Прежде ей ничего не стоило бы постучать в дверь, и Малышка вообразила пожилую женщину, которая открывает ей, приглашает зайти и даже, возможно, предлагает чай или домашнее вино из бузины. Если ей много лет, то не исключено, что она помнит тетю Мод, которая наверняка принадлежала к местным «чудакам». А теперь одна мысль о том, чтобы поднять крючок на калитке, приводила Малышку в трепет. Что она скажет? Что здесь когда-то жила ее мама? А что если эта — воображаемая, напомнила себе Малышка, — женщина знает, что дочь мафочки умерла? Смущало ее и другое. Зачем она вообще решила совершить паломничество в здешние места? Неожиданно это показалось ей глупее глупого. Собственно, она сама вызвалась ехать в Южный Уэльс и привезти в Лондон тетю Флоренс, чтобы та там дожидалась тетю Блодвен, а так как Шропшир был почти по пути, то решила заехать и сюда тоже. На самом деле поездка была совсем не обязательной. Хотя тете Флоренс и досаждал артрит, в семействе Маддов с презрением относились к тем людям, которые поддаются возрастным болячкам. Вот и Флоренс собралась ехать поездом, о чем она с раздражением заявила Малышке, когда та позвонила ей. — Думаешь, я такая старая, что не могу устоять на ногах? Или это твой отец тебя надоумил? Бедная старушка Флоренс, ей не выдержать дороги! Предложение Малышки она все-таки приняла, но в виде величайшего одолжения со своей стороны. — Ладно, если у тебя много свободного времени, я согласна! Но Малышка обрадовалась и такому согласию, потому что в душе, увы, точно знала, зачем ей понадобилось ехать за тетей Флоренс. А теперь она думала: «Какого черта? Что мне тут нужно?» Она вновь села в машину — в машину Джеймса, в их «общую собственность», которую он в конце концов уступил ей. Если он собирался ехать за границу, то зачем ему эта машина? Однако Джеймс изобразил величайшую щедрость, сам пораньше с утра прикатил на ней в Ислингтон и оставил ключи в почтовом ящике, присовокупив к ним записку: «Ключи от любимого семейного экипажа, заново отполированного и почищенного внутри. Надеюсь, ты будешь заботиться о нем хотя бы в память о прошлом». У Малышки выступили на глазах слезы ярости, но, к счастью, она обнаружила, что страховка подходит к концу, что надо менять покрышки и выхлопную трубу. Поэтому она написала Джеймсу, что «забот потребуется больше, нежели подразумевает память о прошлом». Вспомнив, с каким удовольствием сочиняла эту фразу и с каким нетерпением отправляла свое иронично-благодарственное письмо, Малышка подумала: а вправду ли она совсем освободилась от Джеймса? Ну конечно же, освободилась, твердо сказала она себе, и случайный приступ ярости значит не больше, чем боль от старой и слишком быстро затянувшейся раны. Наверное, папа был прав: ей скучно и надо как-то убивать время. Для этого она пишет Джеймсу дурацкие письма, отправляется в никому не нужное путешествие… Малышка въехала в ворота, потом развернулась и вскоре вновь была возле магазинчика. Ей надо было заправить машину, и поскольку она не заметила поблизости ни гаража, ни настоящей бензоколонки, то решила воспользоваться насосом перед бело-черным домом. Удивительно, подумала Малышка, как тут безлюдно. Никого не видно ни на дороге, ни в поле, нет ни одного человека, разве что издалека доносится гул тракторов. Даже на фермах, которые ей пришлось проехать, было безлюдно и чисто — совсем не так, как рассказывала мафочка; ни разу не увидела она свиней, кур и гусей, свободно гуляющих во дворе, тем более лошадей, поднимающих красивые головы над стойлами. Ну что ж, все меняется. Фермерские хозяйства, столь любовно расписанные мафочкой, отошли в прошлое. Куры несутся лучше, бедняжки, когда они заперты в клетках (но почему «бедняжки», никто ведь не знает, что думают об этом сами куры?), и труд машин куда эффективнее и дешевле труда людей и лошадей. Скорее всего, магазинчик, в котором мафочка брала военный паек, тоже изменился. Его наверняка модернизировали, и теперь там стоят морозильники с чипсами, горошком, стейками из трески, мороженым, не говоря уж о нарезанном хлебе, мясных консервах и бисквитах в коробках. Да и прилавок, верно, пластмассовый, а не из прохладного мрамора, на котором ушедшим в прошлое лавочникам было удобно резать масло на куски, похлопывать и подравнивать их тонкими деревянными лопаточками. Да нет, как раз в этом магазинчике, прилепившемся к дому, скорее всего, мало что переменилось. В засиженном мухами окне виднелась пыльная пирамида банок с супами и большой стенд с изображением пухлого в ямочках малыша, рекламирующего детский крем. Железный колокольчик висел на стене возле окна, но так как Малышке нужен был всего лишь бензин, то она не стала вылезать из машины и нажала на клаксон. И тотчас испугалась до тошноты. Мафочка говорила, что магазинчик держала пожилая пара, которая в первую очередь была занята своим небольшим хозяйством, поэтому вместе с хлебом и бакалеей торговала яйцами, молоком, овощами. Малышка подумала о здоровом образе жизни, который продлевает жизнь и дарит активную старость. «Ради Бога, не будь дурой», — громко приказала она себе, стараясь унять вдруг забурчавший живот и громко колотившееся сердце. Даже если на пороге появятся самые что ни на есть памятливые и остроглазые старики, чего ей бояться? Что они признают в ней дочь Гермионы? Ерунда. Мафочка знала, что она заедет сюда в своем сентиментальном поиске корней. Если бы она думала, что сходство Малышки с ее матерью бросается в глаза, то непременно предупредила ее! Нет, с этой стороны бояться нечего; никто ничего не заподозрит. И нечего чувствовать себя виноватой! Ничего плохого ты не делаешь… Все равно, когда дверь открылась, у Малышки от страха голова пошла кругом. Однако появилась девушка в цветастом с оборочкой фартучке поверх тесных джинсов и темного свитера. Малышка постаралась улыбнуться и попросила четыре галлона бензина. Глядя, как девушка управляется с насосом, она успокоилась, но вдруг почувствовала, что голодна, и когда та подошла, чтобы взять деньги, спросила: — А шоколад у вас есть? Девушка покачала головой. — Магазин закрыт. Совсем закрыт. Вот только насос остался. Мы купили дом, а магазин был при нем, но в нем уже давно не торговали, правда. С тех пор, как старик заболел. Да и то, восемьдесят лет не шутка. А знаете, многие останавливаются, хотя то, что в витрине, смотрится не очень привлекательно. Она улыбнулась, и ее доброжелательная улыбка, ее прелестный валлийский говорок придал Малышке храбрости. — А вы не знаете тут ферму, где можно было бы снять на лето комнаты? Моя кузина привозила сюда детей… это было несколько лет назад. Она сказала, что возле фермы был магазинчик, где дети покупали сладости. Вот я и подумала, что это тот самый магазинчик. — Она наивно округлила глаза. — Здесь есть ферма? — Фаулерова ферма, — ответила девушка, — но они комнаты не сдают. — Она опять мило улыбнулась. — О, это не ферма, а картинка! Малышка завела наверх глаза и медленно, как бы задумчиво произнесла: — Добсон. Кажется, так она сказала. Моя кузина так говорила. — Нет, тогда это не та ферма. Тамошних зовут Ньюхаузами. У нас тут нет никаких Добсонов. Впрочем, я из Абердара, здесь только три года, чужачка! Девушка и Малышка рассмеялись. — Ну конечно. В деревне всегда так! — воскликнула Малышка. Вдруг ей стало очень весело. Если бы Добсоны до сих пор жили на ферме, Малышка ни за что не посмела бы приблизиться к ней. До чего же глупо так бояться, подумала она. Всего-то и надо, что заручиться правдоподобной историей, и теперь она у нее есть! Итак, у нее маленькие дети и она ищет дом, где могла бы провести летние каникулы, поэтому ездит по красивым местам, где несколько лет назад ее кузина отлично отдохнула летом. Дороти, сказала она себе, Дороти Ардвей. Так зовут кузину. Если облечь ложь в плоть, она становится убедительной даже для автора, тем более для окружающих. У Дороти будет трое детей, решила Малышка, две девочки и мальчик (имена она придумает, когда понадобится), а муж занимается ядерной физикой. Генри. Себастьян. Сэр Себастьян Ардвей, нобелевский лауреат? Нет, это нехорошо. Физик-лорд звучит слишком по-стариковски для симпатичного мужчины, которому едва за тридцать. Достаточно будет Генри Ардвей. Если Дороти все еще оставалась туманной фигурой, то Генри уже начал вырисовываться: высокий, стройный, голубоглазый, очень умный и прекрасный пловец. Пусть он будет кузеном, а Дороти его женой. Их родители (матери были сестрами!) снимали дом на побережье, скажем, в Корнуолле, и Генри учил ее плавать. Он на полтора года старше, и в детстве она была немного влюблена в него. Помахав девушке на прощание, Малышка подумала: ну вот, очередная игра в семью! В детстве она только и делала, что придумывала родственников, их имена, возраст, занятия, внешность, и, лежа в постели, вела с ними долгие беседы. Фантазии приемного ребенка? Больше похоже на желание единственного ребенка иметь братьев и сестер, сказала она себе и вспомнила, свернув на нужную улицу, что у нее есть брат. Единоутробный, но брат. Единоутробный брат Мэтью и единоутробная сестра Касси, которые наверняка бегали по этой дороге в магазин за сладостями военного времени, выуживали тритонов из лужи, собирали фундук, рвали шиповник и ежевику с живой изгороди, палками пригибали высокие ветки, чтобы достать до ягод… В те времена здесь наверняка были живые изгороди и уж точно рос конский каштан, с которого падали «толстые каштаны» для Грейс. А сейчас Малышка видела лишь проволоку под током по обе стороны дороги. Она проехала примерно треть мили между двумя холмами с крутыми склонами, пересекла бурливый, но мелкий ручей и вновь стала подниматься вверх по склону. Неожиданно справа появился дом, а слева был луг и на нем множество коров. Симпатичные коровки, отметила про себя Малышка, со стройными ногами и изящными рогами. Даже если бы на воротах не было написано: «Стадо Ньюхаузов, мистер Джон Ньюхауз, мистер Чарлз Ньюхауз», — Малышка все равно поняла бы, что эти коровы — аристократки! Она остановилась у ворот и посмотрела на дом. Большой, массивный, покрашенный в белый цвет — ничего особенного, но хороший, отлично спланированный дом, ухоженный, как и постройки кругом, и чистый, посыпанный гравием двор. Малышка вышла из машины. У нее немного подгибались колени, но в остальном она держалась молодцом. Беседа с девушкой возле магазина придала ей уверенности в себе. Если кто-нибудь объявится, у нее есть что сказать. Милые Генри и Дороти Ардвей где-то тут поблизости прекрасно провели лето. Никто ведь не знает, что ей уже сообщили о нежелании хозяев Фаулеровой фермы сдавать комнаты. Толкнув калитку, Малышка ступила на гравий и подняла такой шум, что сама удивилась. Дойдя до середины двора, она огляделась — для любого наблюдающего за ней — с невинным видом. Однако в доме стояла тишина, и так же в старом сарае с глухой стеной, если не считать маленькой зеленой дверки под карнизом. Наверное, это и есть та самая дверь на сеновал, где Гермиона встречалась со своим любовником. Внизу были конюшни, так сказала мафочка, там фыркали и перебирали ногами лошади. Малышка обошла постройки и оказалась на заднем дворе, которого не видно из дома, — на опрятном дворе с кучей навоза, навесом для тракторов, загородкой для толстых кур, которые мирно (как с радостью убедилась Малышка) что-то клевали с земли. Большой сарай был действительно большим, разделенным на именные стойла. Мария, Клементина, Роза Генуи, Цветок Рима. С одной стороны из-за закрытой двери доносился гул мотора, с другой была видна обычная деревянная лестница. Малышка остановилась возле нее и посмотрела наверх. Если лестница ведет на сеновал, у Малышки должно было дрогнуть сердце. Гермиона — бедняжка Гермиона, поправила себя Малышка, — лезла наверх летней ночью, и сердце у нее громко стучало от любви и страха. Мафочка сказала, что она была счастлива, но ведь не могла же она не осознавать, как рискует. Ирония судьбы! Влюбиться в красавчика-итальянца, когда ее муж в итальянском плену! Здорово! И не девочка уже — тридцать восемь. Люди не простили бы ей. И она не могла оправдаться ни юностью, ни неопытностью и обвинить во всем соблазнителя. Поймай ее Добсоны, и ей пришлось бы испытать немалое унижение. Не очень молодая женщина из среднего класса, у которой есть муж и дети, не говоря уж об определенном месте в обществе, резвится во дворе, совокупляется на сеновале, отдается плотским радостям на стогах и в саду… Жаркая волна ярости захлестнула Малышку, злость и зависть перевернули ей душу, и, как ни странно, она почувствовала нестерпимое желание переспать с мужчиной, отчего кровь бросилась ей в голову, а руки и ноги противно задрожали. Почти теряя сознание, она привалилась к стене и прижала кулаки к животу. Это должно пройти. От боли — сладостной боли — через минуту не останется и следа. Напрасная трата сил, промелькнуло в голове у Малышки, ужасно жалко. Подумать только, что это из-за ревности к собственной матери! Чудовищная безнадежность, беспомощность; к чему эти муки? Она прошептала: «Ей было тридцать восемь, дорогая, больше, чем тебе, значит, у тебя еще все впереди». Как Малышка ни старалась заставить себя посмеяться над своей глупостью, она едва сдерживала слезы. Разжав кулаки, она порылась в кармане куртки, достала носовой платок и громко высморкалась. — Вам помочь? — услыхала она мужской голос. Голос был как голос, вежливый, немного удивленный, но Малышка все равно вздрогнула от неожиданности. Кровь бросилась ей в лицо. Давно он тут? — Да, если можно. Двусмысленность фраз, которыми они обменялись, рассмешила Малышку, и она по-дурацки захихикала. В данную минуту ей мог бы помочь любой мужчина, если не считать чудовищ и стариков, а этот был к тому же еще очень молод. Почти ровесник Адриана, может быть, постарше. И уж точно опрятнее, ни с того ни с сего пришло ей в голову. Не очень высокий, ненамного выше ее, но очень аккуратно сложенный и аккуратно одетый в коричневый свитер и брюки из корда. Сообразив, что она не отрываясь смотрит на его ширинку, Малышка опять хихикнула. Прекрати, сказала она себе и, сделав над собой усилие, перевела взгляд на лицо мужчины. Голубоглазый молодой человек с прямыми гладкими светлыми волосами все еще вопросительно глядел на Малышку, очевидно не понимая (не желая понимать) ее похотливый призыв. Ну и отлично, подумала она, хоть в этом женщинам везет. Никому не дано знать, что они чувствуют на самом деле! Однако старенькая спортивная рубашка, которую она надела под блейзер, как будто села в последнюю стирку, во всяком случае стала тесной. Соски выпирали под тонкой шерстью, как круглые пуговицы. Малышка обхватила себя руками и торопливо заговорила, напрочь забыв о Генри и Дороти, не говоря уж об их троих детях: — Прошу прощения. Я не хотела ничего нарушать. Просто ехала и, кажется, сбилась с пути. Вот и подумала: на ферме наверняка кто-нибудь есть и я узнаю дорогу. Но я никого не видела. Ну, до сих пор никого не видела. Как ни странно, молодой человек принял ее объяснение. — Куда вы направляетесь? Из заднего кармана брюк он достал очки, надел их, поправил дужку и улыбнулся. — Так лучше. — Лучше? — переспросила она, ничего не понимая. О Господи, ему же надо знать, куда я еду, а у меня ни одной мысли в голове. — Знаете, я не совсем уверена, правда, — проговорила Малышка и мысленно застонала в отчаянии. Ну до чего же противный, пискливый девчоночий голос. Тут ей припомнилось название последней оставшейся позади деревни. — Я должна была ночевать в Касл-Стоук. Это где-то поблизости. Мне говорили, моя подруга говорила, что там симпатичный маленький паб. Не помню, как он называется. — Она сделала вид, что напрягает память. — Сейчас… — «Валлийский барашек»?.. — Да. Да, конечно. Правильно. Ну и дура же я! Все забываю. Правда, я не звонила туда, не заказывала номер. Может быть, они не смогут меня принять. — Сейчас у них наверняка есть свободные номера. — Отлично! — Малышка просияла благодарной улыбкой. Похоже, надев очки, он стал смотреть на нее с большим интересом. Значит, он близорукий! Слава Богу, подумала Малышка с неподдельной радостью. — Это далеко? — Около трех миль по шоссе. Вам надо вернуться по этой улице. Можно ехать и вперед, но так будет сложнее. Они обошли сарай, пересекли двор и вышли к воротам. На улице рядом со старым «рено» стоял новенький зеленый «сааб». — О Боже! — воскликнула Малышка. — Извините меня. Моя машина помешала вам въехать. — Не беспокойтесь. Улица и в самом деле узкая, но я открою ворота, тогда вы развернетесь во дворе, и я смогу проехать. Он открыл дверцу «рено». Малышка скользнула внутрь, стараясь не прикоснуться к нему, что было довольно трудно, так как между машиной и придорожной канавой оставалось совсем мало места. Она вдохнула запах его шерстяного, по-осеннему влажного свитера и, когда он закрыл дверцу, опустила окошко, после чего положила на него руку. Он положил свою руку рядом, и стоило им соприкоснуться мизинцами, как дрожь пробежала по ее телу. — Прошу прощения, — сказал он и подвинул руку. Оба неловко рассмеялись. — Знаете, мы стоим так, что вам лучше въехать во двор не разворачиваясь, задом. Сможете? — Наверно. — Хорошо. Вернетесь на улицу и поедете по шоссе налево. Если в «Валлийском барашке» возникнут затруднения, скажите, что я прислал вас. Малышка посмотрела на его руку, слишком маленькую для мужчины, с рыжими волосками на тыльной стороне, с короткими пальцами и блестящими розовыми ногтями. Если он фермер, то фермер, который делает маникюр. — Вы — Джон или Чарлз Ньюхауз? — Ни тот, ни другой. Это мои отец и брат. Я — Филип. — А меня зовут Малышка. Малышка Старр. Он улыбнулся, и она заметила у него между передними зубами щербинку. — Очень симпатичное имя. Смутившись, Малышка почувствовала, что опять краснеет. — Вы ведь не фермер, правда? — торопливо спросила она. Филип покачал головой. — Нет. Помогаю в выходные, чем могу. Я ведь только и знаю, где у коровы голова, а где хвост. — Все еще улыбаясь, он не сводил с Малышки глаз. — Как вы управляетесь с ней? — С ней? — Со своей машиной. У меня была такая же — тоже «рено». Старенькая четверка. Незабываемая. Пробежала сто тридцать тысяч миль, прежде чем успокоилась навеки. Отправилась в гараж на небесах. — Малышка заметила, что Филип тоже покраснел. Наверно, это заразно. — Прошу прощения, сам не знаю, зачем об этом говорю. Обычно я не очеловечиваю машины. — Вам нравится «сааб»? — Очень. Отлично ведет себя на шоссе. Хотя в Лондоне я часто вспоминаю малышку «рено». Особенно когда надо парковаться. — Он убрал руку с окна. — Ладно. Думаю, вам не терпится ехать дальше. Уже темнеет. — Да. — Удачи вам в «Валлийском барашке». — Спасибо. — Там довольно вкусно готовят. Особенно домашние супы. И есть маленький бар. — Он помолчал, смущенно кашлянул. — Если задержитесь там, скажите хозяевам, что я, возможно, заскочу сегодня вечером. После ужина, — он неуверенно улыбнулся. — Я, как правило, бываю там по субботам, когда приезжаю сюда. — Скажу. Малышка включила зажигание и нажала на педаль. Филип проговорил еще что-то, чего она не разобрала, однако улыбнулась и задним ходом повела машину в ворота, разбрасывая гравий. Сделав знак большими пальцами, что все в порядке, Филип побежал к своей машине, и, когда он проезжал мимо ворот, она крикнула ему: — Может быть, увидимся! Хотя Филип улыбнулся ей, Малышка поняла, что он ничего не слышал. Как только дорога освободилась, она включила первую скорость и лихо выехала из ворот, едва не зацепившись за них. Поначалу она была счастлива с Джеймсом в постели; и во время медового месяца, и еще несколько месяцев радовалась, восхищалась, удивлялась физическому наслаждению, кричала: «Как хорошо, как хорошо, пусть так будет всегда!» Но однажды ночью Джеймс сказал, мило улыбаясь: «Прости, гусишка, не могу больше, мне не так-то легко, любому мужчине нелегко иметь дело с девственницами». И ей вдруг стало стыдно за свою дурацкую восторженность, за махание руками, словно она неловкая девчонка на хоккейном поле, за пот и стоны. Когда они в первый раз занялись любовью после рождения Пэнси, Джеймс похвалил ее, мол, теперь ему гораздо сподручнее, но, как Малышка ни старалась ответить на его желание, она напряглась от стыда и появившаяся было влага мгновенно высохла. После этого секс ей нравился, только когда она напивалась, и она приучила себя не думать о нем. Или думала, что приучила. В «Валлийском барашке», забравшись перед ужином в горячую ванну, она с удивлением и радостью обнаружила, что может возбудиться и без допинга, когда нежно ласкала себя, но так, чтобы не довести до оргазма. Ей было приятно вновь почувствовать себя сексуальной, открытой для любви. С физическим удовольствием к ней вернулось ощущение сияющей чистоты, здоровья, спокойного счастья, когда все кругом радует душу: маленький паб с настоящим камином в баре, прелестная спальня с окном, выходящим на церковный двор, теплая ванная с розочками на обоях, вкусные ароматы, поднимающиеся из кухни на первом этаже. Все вокруг стало совсем другим, подумала Малышка, многообещающим. Впереди ужин, приятный вечер, вся жизнь. Ей казалось, что радость бежит у нее по жилам, как электрический ток. Интересно, почувствовал ли что-нибудь Филип Ньюхауз, когда коснулся ее руки? Малышка даже застонала от счастья и на мгновение с головой погрузилась в горячую воду, пуская радужные пузыри. Вынырнув, она вылезла из ванны и надела халат. Разглядывая в зеркале свое пышущее здоровьем лицо, Малышка не без иронии произнесла: — Что ж, старушка, выглядишь ты неплохо. Сначала ей захотелось надеть зеленое с большим вырезом вязаное платье, но, едва глянув на себя, она торопливо сняла его и натянула шерстяную юбку и белый свитер. Так, пожалуй, лучше для ужина в одиночестве, да еще в деревенском пабе. Ведь ей в самом деле хотелось побыть одной, тихо посидеть часок-другой у камина, недаром она прихватила с собой «Войну и мир», «Страх перед бегством», а так как ехала в Шропшир, то еще и «Собрание стихотворений» Хаусмена[4 - А.Э. Хаусмен (1859–1936), английский поэт, филолог.]. Что взять в бар? «Страх перед бегством» слишком эротическое чтение, к тому же бестселлером не стоит щеголять на публике, а «Войну и мир» следовало прочитать уже давно! Возьмет-ка она Хаусмена. Однако, устроившись в баре со своим кампари с содовой, Малышка осталась недовольна собой — не нашла ничего лучше, как читать стихи в баре — и купила четыре открытки с видами «Валлийского барашка», чтобы послать мафочке и детям. Адриану, Эйми и Пэнси она написала одинаково: решила отдохнуть несколько дней по пути к тете Флоренс и остановилась в «прелестном пабе». Мафочке было доложено, что погода стоит прекрасная, места удивительные и почти не изменились, разве что люди другие. Добсонов на ферме давно нет. Ужин подали в половине восьмого. Из-за сумрака, густых запахов, коллекции птичьих чучел под стеклом на массивном буфете красного дерева столовая немножко напоминала склеп, однако еда была отличная: суп из кресс-салата с мускатным орехом и сливками и цесарка с жареной картошкой и салатом-латуком с эстрагоном. Жуя с нарочитой медлительностью, наслаждаясь каждым глотком, Малышка думала о том, появится или не появится тут после ужина Филип Ньюхауз. Когда у нее вдруг громко забилось сердце, она подумала: вот смешно! Забавно было представлять, что она влюблена в него (а почему бы и не позабавиться немного?), в кого угодно. Наверно, в старой сказке о принцессе и заколдованной лягушке есть кое-какой здравый смысл. Все зависит от настроя. А там первое же живое существо (первая лягушка, которую поцелуешь) обязано стать принцем! Правда, Малышка еще не поцеловала Филипа Ньюхауза. Будь тут мафочка, она бы точно сказала: не говори гоп, пока не перепрыгнешь! Когда они поехали в Уэстбридж за вещами, из какой-то не совсем понятной скромности Малышка оставила свои противозачаточные таблетки в тумбочке около кровати. Правда, с ней была мафочка, которая помогала ей и наблюдала за ней, а Малышке не хотелось, чтобы та подумала, будто она уже планирует обзавестись любовником! На самом деле она оставила таблетки, так как знала, что Джеймс проверит, взяла она их или не взяла! У Малышки вырвался смешок, и она сделала вид, будто закашлялась. Кроме нее, в столовой была еще одна пожилая чета, пухлая женщина в ярко-красном платье и пухлый мужчина, которые обедали в хмуром молчании — давно надоевшие друг другу супруги. Мужчина стал ковырять в зубах, но, когда Малышка рассмеялась, искоса глянул на нее и убрал зубочистку. Думая о том, спит ли он еще со своей женой и насколько может быть хорош в постели, Малышка одарила его улыбкой. После обеда она отправилась в бар и устроилась возле камина, заказав себе виски. Ей было уютно и спокойно сидеть, наблюдая, как двое мужчин играют в «дротики», и прислушиваясь к тяжелому, словно замедленному тиканью старых часов на стене. Она решила подождать до девяти. А потом пойдет к себе, ляжет в постель и почитает «Страх перед бегством». Ждать дольше несолидно. Хотя кто знает, ждет она или не ждет. В конце концов, ничего особенного нет в том, что она сидит около камина, переваривает обед и дремлет. Абсолютно нормальное поведение! Наоборот, было бы ненормально, если бы она так рано удалилась к себе спать. Пожалуй, надо будет подождать подольше, скажем до половины десятого, и заказать еще одну порцию отличного виски. Ведь за обедом она не пила вина, так что никакой мешанины не получится. Лучше виски, чем снотворное, но даже если не лучше и даже если виски плохое, у нее все равно есть право, коли хочется, сидеть в баре и пить сколько душе угодно. И нечего оправдываться. Это из-за папули с его пуританским отношением к алкоголю она чувствует себя виноватой. Он-то никогда не позволял ей ничего, кроме одной рюмки хереса, пока она жила дома, и даже когда она вышла замуж, ему ни разу не пришло в голову предложить ей вторую рюмку. Впрочем, папуля и сам не пил в отличие от мужа Гермионы. Мафочка сказала, что Гермиона боялась Гилберта. Все время следила, как он и что он, и боялась чем-нибудь его спровоцировать. Это-то Малышке было понятно: то же самое она сама испытывала рядом с Джеймсом. Теперь-то в этом можно признаться. Неужели всего лишь совпадение то, что она вышла замуж за такого же человека, что и Гермиона? Или в этом есть что-то наследственное? Наверное, так же, как ее родную мать, Малышку влекли к себе мужчины с необузданным нравом. — Ну, детка, впредь гляди в оба, — прошептала Малышка и улыбнулась сама себе. Часы пробили девять. На девятом ударе в бар вошел Филип Ньюхауз. У Малышки перехватило дыхание, но он весело улыбнулся ей, и она опять успокоилась. К тому времени, как он купил виски для Малышки и пиво для себя и уселся рядом с ней возле камина, она уже освоилась и ей казалось, будто они знакомы не один год. А вот Филип чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Когда он начал произносить заранее подготовленную, хотя и короткую речь, Малышка смотрела, как свет играет у него в волосах и как золотятся его веснушки. Ему, видите ли, захотелось извиниться за то, что он не ответил вразумительно на ее вопрос, работает он на ферме или не работает. Ему и самому неясно, почему так получилось и зачем он выставил себя дурак дураком. На ферме мог остаться лишь один из сыновей, ну а его брат любит эту работу в отличие от него. Он же читает право в университете и еще имеет адвокатскую практику в Лондоне, специализируется на наследствах. Возможно, для кого-то это звучит скучно, а ему нравится. И не столько нравятся всякие юридические закорючки, сколько ему интересно поведение разных людей, их отношение к собственности. Удивительно, какие еще бывают атавизмы и как одинаково ведут себя разные поколения даже в одной семье. Все это Филип изложил, словно бы извиняясь, однако это было похоже скорее на вручение верительной грамоты или рекомендательного письма. Закончив свою речь, он выжидательно замолчал. — Ну почему скучно? Семейные страсти не бывают скучными! Филип довольно улыбнулся. Малышка тоже улыбнулась и поняла, что он ждет ответных откровений. Тогда она перевела взгляд с его улыбающегося лица на яркие языки пламени и лениво спросила: — Приятно смотреть на настоящий огонь, правда? — А вы хорошо смотрели? Малышка не поняла, что он имеет в виду. Потом обратила внимание на отсутствие дыма и вспомнила, что полено никто ни разу не ворошил. Обман! Отлично сработанный газовый камин. — Убедительно смотрится, если прежде такого не видели. Но, как пластмассовые нарциссы, то и не то, стоит лишь приглядеться повнимательнее. Не знаю почему, но мне всегда кажется, что меня надувают. — Мне тоже! — удивленно воскликнула Малышка. Их взгляды встретились, и оба рассмеялись. — Во всяком случае, еда была настоящая и вкусная, вы оказались правы. И она рассказала ему, что ей подали на ужин. — Мне ли не знать их суп! Я ведь позаимствовал у них рецепт. Не скрою, из меня тоже вышел отличный повар. Иначе нельзя, ведь я холостяк, да еще прижимистый! Деваться некуда! Малышка сделала изрядный глоток виски и рассказала, что замужем, но в процессе развода. Ей хотелось, чтобы ее слова прозвучали легко и естественно и чтобы за ними не последовало никакого натужного замечания. Закрыв глаза, она представила, как он говорит: «Ага! Я не ошибся! Очаровательная женщина разъезжает в одиночестве и завлекает мужчин!» Не дай Бог он еще погрозит ей пальцем. «Пожалуйста, Господи, — молча молила она Всевышнего, — пожалуйста, Господи, останови его!» Когда Малышка открыла глаза, то увидела, что он смотрит на газовый огонь в камине. Немного погодя он серьезно и сдержанно выразил ей свое сочувствие. Малышка была так тронута, что ей захотелось заплакать. — Не стоит. Я даже рада. Филип посмотрел ей в глаза и кивнул, потом обратил внимание на книгу. Спросил, нравится ли ей Хаусмен. Малышка ответила, что в юности обожала красивую печаль и смерть в его стихах, но она была тогда совсем необразованной, а Филип сказал на это, что дело не в образовании, вот ему, например, Хаусмен нравится до сих пор. Мол, второстепенные поэты воздействуют на слезные железы так же, как популярные мелодии. — Ах, это правда, — подтвердила Малышка. Проезжая по Шропширу, она вслух повторяла некоторые стихи, и слезы текли у нее по щекам. «Коричневым стал Венлок-Эдж и светлым Абдон-Берф!» Филип сказал, что почему-то эти названия хватают за сердце. Названия городов, рек и гор. — Ладлоу, — сказал он, — Онни, Тим и Клан. Они наперебой вспоминали поэтические строчки и обменивались радостными улыбками. Когда же иссяк запас цитат, Малышка проговорила: — Но я в самом деле необразованная, правда. Знаете, я ведь не читала «Войну и мир». — Не читали? — Нет. Малышка подумала, что позднее она, скорее всего, вновь проиграет в памяти их разговор и из-за чего-нибудь обязательно поморщится, но теперь ее это не волнует. Какая разница? Какая разница, что они говорят? Главное, они как будто земляки, но встретились за границей и счастливы, что могут обменяться впечатлениями на родном языке. — Конечно же, я читала «Анну Каренину». — Конечно, — повторил Филип и взял у нее пустой стакан. Бар закрылся в половине одиннадцатого. Когда Малышка поднялась со своего места, у нее закружилась голова. — Господи! Филип подхватил ее под руку. — Пять порций виски. — Правда? — хихикнула Малышка. — Ужасно. — Ничего, вы крупная девочка. — То есть? — Количество потребляемого алкоголя должно соотноситься с весом человека. Может быть, вам стоит прогуляться? — Я провожу вас до машины. На улице было ясно и холодно, и яркая луна плыла по темному небу. — Прохладно, — сказала Малышка и, обхватив себя руками, спрятала пальцы под мышками. — Хотя мне нравится. Я люблю осень. Все лето стояла жуткая жара. — Замерзли? — Нет. Стоянка находилась рядом с пабом, возле кладбища. Открыв деревянную калитку, Филип ступил на мягкую землю между двумя рядами старых памятников. — Абигайл Дэвис, — прочитала Малышка. — Интересно, какой она была. И Малышка с удовольствием зевнула. — Вам лучше? — М-м-м. А мне и раньше было неплохо. — Отлично. — Филип замялся. — Послушайте, они сейчас запрут паб, а мне завтра надо очень рано уехать. Мы не могли бы повидаться в Лондоне? — Да. — Малышка рассмеялась. — Ну конечно. — Как вас найти? — У меня есть телефон. Правда, не в квартире, а на лестнице, но в том же доме, где я живу. Если позвоните утром, я буду дома. Филип достал из кармана ручку и что-то вроде старого конверта, после чего Малышка продиктовала ему номер и сказала: — Не потеряйте. Улыбаясь, он покачал головой. — Пожалуй, мне лучше вернуться, — проговорила Малышка. — А то вдруг они в самом деле запрут дверь. — Вы правы. Филип вновь взял Малышку под руку и повел ее к калитке, потом они пересекли стоянку и подошли к двери паба. — Я позвоню, как только смогу, — сказал Филип. — Но не сразу. Следующая неделя у меня немного напряженная. Все равно это будет скоро. — Ну и прекрасно. Не спешите. Меня не будет дома еще несколько дней. Они внимательно посмотрели друг на друга. — У меня немного странное ощущение. Я не знаю… Филип прошептал что-то, но Малышка не услышала, а потом он наклонился и поцеловал ее. У него были мягкие, гладкие, нежные губы. — Вот! — громко сказал он и рассмеялся. Тут Малышка поняла, что он нервничал не меньше ее, и совсем размякла. Задрожала всем телом. — Ты замерзла, — сказал Филип. — Иди к себе и выспись хорошенько. На прощание он коснулся пальцем ее щеки. Всю дорогу до Южного Уэльса Малышка громко распевала псалмы и чувствительные старые баллады и никак не могла вспомнить, когда еще чувствовала себя такой счастливой, такой спокойной и веселой. Казалось, теперь ничто не могло испортить ей настроение: ни долгая дорога, ни противный серый дождик, ни привычный холод в доме тети Флоренс, которая в честь приезда племянницы зажгла в камине мокрое, злобно шипевшее полено. Малышка и тетя Флоренс сидели по обе стороны бесполезного источника тепла и ужинали ветчиной и салатом. Маленькое костистое личико Флоренс под стянутыми назад черными волосами было похоже на орех, но раскраснелось от холода. Жуя ветчину, она клацала вставными зубами. — Тебе, верно, известно о Гарри? Ты уже знаешь, как много лет меня держали в неведении? Наконец-то твой отец набрался мужества и вчера обо всем мне рассказал. Удар был ничего себе, но я не удивилась. Твоя тетя Блодвен всегда была гордой и скрытной. Но я решила. Не доставлю ей удовольствия. Не увидит она, какую причинила мне боль. Ни одного дурного словечка ей не скажу. Ни разу не назову имени Гарри. А ей уж и подавно не в чем меня упрекнуть. Все, что мама завещала ей и мы не смогли переслать в Австралию, дожидается ее тут. Конечно же, из мебели ей досталось что получше. Блодвен была маминой любимицей. А под конец мама и вовсе думала только о ней. На остальных ей было наплевать, что бы мы для нее ни делали. Все время так. «Посмотри, какие цветы мне прислала моя Блодвен!» А что цветы? Их кто угодно может прислать. А сама она не захотела приехать, хотя твой отец предложил оплатить билет! Хотя ему нелегко было! Но зачем ей тратить на мать свое драгоценное время? Нет, только не ее высочеству! Впрочем, твой отец прав, это все в прошлом, настала пора прощать и забывать. Что было, то быльем поросло. Все мы уже состарились. Правда, представить Блодвен старухой не так-то легко! Я все время стараюсь вообразить, какой она будет, когда выйдет из самолета, а мне видится, как она с моим Гарри входит в дом, чтобы сообщить о своей свадьбе и разбить мне сердце. Ветер растрепал ей волосы; щеки, как две розы, на прелестном личике. А ты немножко похожа на нее, правда похожа. Я только сейчас заметила. Ты очень похожа на свою тетю Блодвен. Малышка улыбнулась. — Я не могу быть на нее похожа. Тетя Флоренс отодвинула тарелку и салфеткой вытерла рот. — Не можешь. Ах да, конечно… Я забыла. Когда стареешь, все забываешь. — Она взяла кочергу и пошевелила полено. — Не знаю, почему плохо горит. — Думаю, оно сырое. Когда Флоренс разворошила золу, в полене открылась как бы огненная пещера. — Ты приезжала сюда, когда была маленькой, еще при маме, и она пересказывала тебе все семейные истории, какие еще помнила. Иногда мне хотелось спросить: зачем это девочке? Она ведь думает, это не моя семья. И я говорила себе: бедный ребенок! Малышка вспомнила, как это было. Та же комната, и в ней так же холодно и тесно. Зашипевшее под кочергой Флоренс полено навеяло воспоминание, на удивление ясное и яркое, словно вспышка. Она увидела, как сидит на стуле возле бабушки, папуля с закрытыми глазами и открытым ртом полулежит, скрестив ноги, в кресле напротив и похрапывает, мафочка с тетей Флоренс накрывают стол к чаю, кладут белую скатерть поверх красной ворсистой синелевой с шариками по краям. Когда Малышка была совсем маленькой, она брала шарики в рот и сосала их. Ей нравился вкус ткани, смешанный с молочным вкусом ее слюны… Зато вспомнить, как выглядела бабушка, Малышка не смогла; в отличие от тети Флоренс, которая была высокой, с красным лицом и сердитым голосом, наводившим на нее страх. Надо же, эта самая сердитая тетя Флоренс жалела ее и беспокоилась за нее! — Да нет, меня это не волновало. Тем более тогда. Малышке почти хотелось, чтобы тетя Флоренс спросила ее: «А сейчас?» — У тебя легкий характер, наверно, поэтому, — только и сказала тетя Флоренс. Она взглянула на Малышку и шмыгнула носом. — Вот и теперь тоже. Для тебя наступили тяжелые времена, а по тебе этого никак не скажешь. Как будто и жалеть тебя не из-за чего! Сварливое раздражение, прозвучавшее в голосе тети Флоренс, на самом деле выдавало ее озабоченность судьбой племянницы. Все Мадды такие, подумала Малышка, все прячут свою привязанность друг к другу под сварливой маской, как крестьяне в языческие времена прятали лица своих детишек от ревнивых богов. — Я не несчастна, тетя Флоренс. Она не могла сказать, что счастлива, это было бы неуместно здесь, хотя в душе ликовала. Девять часов. Завтра в это время она уже будет в Лондоне. А послезавтра, может быть, послепослезавтра позвонит Филип… — Ну, я рада, что ты так легко это пережила. Надеюсь, и дальше все будет в порядке, — сказала тетя Флоренс. Глава шестая В четвертый раз за утро Малышке показалось, что она слышит, как звонит телефон. Она выпрыгнула из ванны, завернулась в полотенце и, вся дрожа, помчалась на лестницу. Телефон действительно звонил, но не на лестнице. Опять у соседей, недовольно подумала Малышка, возвращаясь в ванную. Ну и стены в этих домах! Люди, которые ностальгически вспоминают «старые времена», когда мужчины «гордились» своей работой, наверняка никогда не жили в этих строениях, оставшихся от девятнадцатого столетия. Стоит хлопнуть входной дверью, и сотрясается весь дом, а когда звонит телефон, об этом знает вся улица! Уже пять дней, как Малышка вернулась в квартиру мисс Лэйси, а Филип не звонил. Если, конечно, он не позвонил в то утро, когда Малышка выходила, чтобы купить еду для Валтасара. Но ведь ее не было всего пятнадцать минут. Она лишь добежала до углового магазина, правда, там пришлось подождать, пока одноглазый киприот обслужит троих глухих как пень пенсионеров. Но блондинка миссис Уилкс со взбитой прической, похожей на улей, была у себя — Малышка видела, как она выглядывала из-за занавески, — и если бы Филип позвонил, она бы обязательно оставила Малышке записку. Малышка и миссис Уилкс успели подружиться. Это случилось, когда Малышка попросила миссис Уилкс кормить Валтасара во время ее поездки в Уэльс. — Ну конечно, дорогая, — сказала миссис Уилкс. — Днем я работаю в прачечной, но по утрам обычно бываю дома. Всегда буду рада приглядеть за котом, стукните только в мою дверь и оставьте ключ. Я бы и для мисс Лэйси это делала, только она никогда не просила, всегда держалась особняком, так что и не подступись. С такими людьми никогда не знаешь, как быть. Мне иной раз приходило в голову, может быть, бедняжка не против поболтать со мной и попить кофейку, ведь у нее ничего не могло быть против меня, я всегда вовремя плачу за квартиру, да и негоже это — живя в одном доме, даже словом не перекинуться. Но стоило нам повстречаться на лестнице, и она так смотрела — мороз по коже. Я-то думала, наверно, она считает меня недостойной своего общества, знаете, выражение лица у нее было такое кислое; а потом время пройдет, все мы не святые, и жалко ее становится: сидит у себя одна, родных нет, никто даже в гости не придет. Особенно жалко, когда наступали холода и запах от ее старого обогревателя доходил даже до меня. Эти обогреватели небезопасны, знаете ли, если за ними не следить. Не во всем миссис Уилкс была права. Но если насчет причины «кислого» выражения на лице мисс Лэйси она ошибалась, то насчет старого обогревателя с ней не приходилось спорить, в чем Малышка убедилась, едва попыталась его включить. Повалил черный дым, а уж вонь была… Пришлось Малышке купить электрический обогреватель в спальню; кухню она согревала, когда готовила еду, а в ванной стоял настоящий мороз. С этим надо немедленно разобраться, думала Малышка, растираясь полотенцем, влезая в джинсы и свой единственный толстый свитер. Как только Филип позвонит и она сможет выйти из дома, немедленно поедет в магазин и купит настенный обогреватель. И теплой одежды тоже накупит. Если не считать ночи, проведенной в доме тети Флоренс, Малышке никогда не приходилось жить в доме без центрального отопления, а ведь зима уже на носу. Небо почти черное за куполом собора Святого Павла, и деревья вдоль канала стоят мокрые. Теперь, поднимаясь утром с кровати, Малышка одевалась так, как будто собиралась на улицу. Вполне возможно, что Филип не позвонит никогда. А что если он и не собирался ей звонить? Попросил номер телефона из тех же соображений, из каких поцеловал ее, — дружеский жест, подводящий черту под приятно проведенным вечером. Что ж, вечер и впрямь был приятным для него. Не из тех он людей, которые притворяются. Хотя откуда ей знать, из каких он людей? Ведь известно ей только то, что он рассказал: юрист, холостяк, любит готовить, любит машины и стихи Хаусмена. Малышке было на удивление хорошо с ним, но ведь она сама привела себя в такое настроение, что ей должно было быть хорошо с ним. Одинокая, неудовлетворенная женщина ищет принца-лягушку! Наверно, Филип подумал, что для нее сошел бы любой. Не исключено, что ему искренне хотелось еще раз повидаться с ней, когда они прощались, но потом, рассудив на досуге, проиграв в памяти ее слова и ее поведение, он испугался того, как она чуть ли не бросалась в его объятия. Бросалась или не бросалась? Вроде бы не бросалась. Какая разница. Потянувшись за зубной щеткой, Малышка хмуро поглядела на себя в зеркало. — Ну же, девочка, пора стать взрослой. Ты мне противна, понятно? Почему она решила, что ей нельзя сделать первый шаг? Не захочется ему откликнуться на ее зов, ну и не откликнется. Все-таки глупо пребывать в бездействии, словно мечтательная девица эпохи королевы Виктории, которая ждет, когда мужчина снизойдет до нее. В конце концов, он может быть занят. Он мог потерять номер ее телефона. Он мог попасть в автомобильную катастрофу. Нет другого способа это узнать и положить конец тягостному ожиданию, кроме как позвонить самой! Наверно, его телефон есть в справочнике. Правда, у мисс Лэйси справочника нет, но почему бы не сходить на почту? А вдруг он позвонит в это время?.. Малышка рассмеялась, а так как она в это время чистила зубы, то заляпала пастой все зеркало. — Ну и идиотка, — ласково укорила она себя. Филип ведь сказал, что не сможет позвонить сразу, а прошло всего пять дней. Они познакомились в пятницу. На выходные он наверняка опять поедет на ферму, так что в субботу можно отправиться по магазинам, потом она выждет еще пару дней, а там постарается раздобыть номер его телефона. Итак, в среду или четверг. Тем временем надо заняться делами. Вымыть голову, убрать квартиру, приготовить что-нибудь вкусное, посмотреть в газетах объявления насчет работы для неквалифицированной женщины тридцати с небольшим лет без специальности, написать детям… Вернувшись, Малышка сразу взялась за письма Эйми и Пэнси, но, не написав и полстранички, бросила. Фразы выходили на редкость холодными. Суть не в том, что она не любит своих девочек, а в том, что ее другая жизнь, в которой они занимали первое место, словно осталась далеко в прошлом. Ну, и телефон, к которому она постоянно прислушивалась, мешал ей сосредоточиться. Итак, письмами она займется в воскресенье, когда, если ее предположения правильные, Филип будет в Шропшире и вряд ли позвонит. Надо будет взяться за них сразу после завтрака и написать два длинных, по-матерински нежных письма, не забыв о юмористических картинках жизни в Ислингтоне, где окружение Малышки оказалось куда более приятным и интересным, чем она полагала вначале. Она по-настоящему привязалась к некоторым людям, которых постоянно видела из окна, когда они с собаками прогуливались вдоль канала или сидели на скамейках. Среди них были два прилично одетых пожилых джентльмена, которые каждый день с бутылками вина и газетами устраивались на лавочках напротив ее окна между одиннадцатью и двенадцатью часами; была также пара немолодых влюбленных, которые занимали свои места ровно в полдень, обменивались поцелуями и сандвичами и расставались (когда ланч заканчивался), провожая друг друга долгими, печальными, жалостными взглядами. О них можно сочинить прелестную историю, думала Малышка. Найдется место и для миссис Уилкс. Скажем, так: «Старый мореход мог бы кое-чему поучиться у нашей миссис Уилкс». Надо обязательно написать Эйми, как сильно ей хочется повидать и ее, и малыша. Ему ведь уже почти месяц, и давно пора было выбраться. Теперь придется выдумывать убедительную причину, почему она не смогла приехать раньше. Простуда? Вирусная инфекция — не очень сильная, чтобы удерживать ее в постели, поскольку Эйми из ее же открытки знает, что Малышка ездила в Уэльс, но опасная для младенца! Стыдно лгать таким образом, и Малышке стало по-настоящему стыдно! Глупо расстраиваться из-за Дикки, тем более обижаться на него. Ладно. Это в прошлом. Сейчас надо извиниться и попросить их назвать удобный день для визита. Малышка рассчитывала, что этот день не заставит себя долго ждать, потому что у нее была еще одна причина для свидания с Эйми. Размышляя об этом, она отправилась на кухню, с коротким смущенным хохотком подхватила Валтасара, который крутился вокруг ее ног, и спрятала вспыхнувшее лицо в его шерсти. В понедельник днем, забросив тетю Флоренс к родителям, она поспешила в Ислингтон, чтобы добраться до магазинов и библиотеки до их закрытия, и набрала столько продуктов и книг, будто собралась выдержать осаду или долгую болезнь. В библиотеке она прямиком направилась к справочникам и стала искать в писательском справочнике заметку о Гермионе, чувствуя неловкость, ибо действовала украдкой; но еще большую неловкость она почувствовала, когда обнаружила в конце длинного списка книг брайтонский адрес Гермионы. Отчего-то стыдясь, даже ощущая себя виноватой, Малышка, переписывая адрес, вся пылала, хотя никто не мог ее видеть, кроме двух стариков, мирно дремавших над своими газетами. — Жизнь полна совпадений, правда, котик? — прошептала она, обращаясь к Валтасару, который недовольно заерзал у нее на руках. Он часто являлся по утрам к ней в постель, прижимался и мурлыкал, однако терпеть не мог, когда инициативу проявляла она. — Очень по-мужски, — проговорила Малышка, отпуская его. — А ведь ты не мужчина, — с недоброй усмешкой добавила она. Ей пришло в голову, что не такое уж это чудесное совпадение. В конце концов, в Брайтоне живет много народа. Главное, она поедет туда не ради встречи с Гермионой. Но если все равно надо ехать в Брайтон, чтобы повидаться с приемной дочерью, то можно сделать крюк и посмотреть, где живет старуха. И зайти можно. Не стоит быть такой уж непреклонной. Можно позвонить в дверь. Не обязательно представляться. Почему бы не сделать вид, будто она журналистка и хочет взять у Гермионы Лэш интервью для статьи об авторах дамских романов? Вряд ли это честно. Кстати, для какого журнала? Гермиона наверняка спросит. Нет, не получится. Слишком сложно. — Перестань об этом думать, идиотка! — нервно оборвала себя Малышка. Зазвонил телефон. Малышка постояла минуту, недоверчиво прислушиваясь, потом опрометью бросилась вон из квартиры. Однако звонки стихли, прежде чем она успела взять трубку. Малышка сердито смотрела на телефон, и он, словно устыдившись, зазвонил снова. Тогда она, не раздумывая, схватила трубку. — Алло! — крикнула она, дрожа всем телом. — Малышка? — послышался голос мафочки. — Извини, дорогая. Это я только что звонила, но подумала, что неправильно набрала номер. Тебе пришлось бежать. Ты запыхалась. — Мне показалось, что звонят у соседей. Не всегда сразу разберешь. — Малышка надеялась, что мафочка не услышит, как она разочарована. — Дорогая, как ты? Как Флоренс? Извини, что не могла заскочить к тебе, но я была ужасно занята. Чем занята? Скопилось много писем. Я постараюсь приехать в воскресенье. — Нас не будет, дорогая, — словно извиняясь, проговорила мафочка. — Мы вернемся поздно вечером. Папуля решил на выходные увезти Флоренс из Лондона, чтобы дать нам всем немного отдыха. Мы едем на Котсулдские холмы. Не хочешь присоединиться к нам? Мне нетрудно позвонить в отель и узнать, есть ли у них свободная комната. — Нет, мафочка, спасибо. Я же сказала, мне надо написать кучу писем. И потом, не хочется опять просить соседку, чтобы она приглядела за котом. Слишком мало времени прошло. — Ну ладно. Я рада, что ты смогла привезти к нам Флоренс. Она не признается, но нога у нее болит. На самом деле я как раз из-за этого и звоню тебе. Она сейчас в ванной, так что не может меня услышать. Дело в том, что мы получили телеграмму от тети Блодвен, что она прилетит во вторник, а не в пятницу, и это очень неудобно для папули, потому что он уже перенес прием с пятницы на вторник. Сама знаешь, как он из-за моего дурацкого сердца не любит, когда я сажусь за руль, вот я и подумала: может быть, ты отвезешь тетю Флоренс в аэропорт? Мы бы с радостью заплатили за такси, но тетя Флоренс наверняка откажется. В общем, ты понимаешь. — Когда я не смогу влезть в автобус, то отправлюсь в дом престарелых, чтобы не быть ни для кого обузой, — произнесла Малышка, подражая тете Флоренс. — Я все сделаю, дорогая. — Ну и слава Богу. Ты сняла камень с моей души. — Устала, мафочка? — Немножко. — Малышка услыхала короткий, резкий и несколько истеричный смешок. — Флоренс сказала тебе о новой двуспальной кровати, которую в прошлом месяце купила для Блодвен и Гарри? — Нет. Неужели? Бедняжка Флоренс! — Вот так. Боюсь, она никак не может забыть об этом. Конечно же, я понимаю — она ужасно расстроена оттого, что не знала о смерти Гарри, вот и зациклилась на кровати, чтобы не говорить о его смерти, но мы только об этом и говорим с тех пор, как она приехала. Она боится, что покажется смешной в глазах Блодвен, которая сразу поймет, что кровать новая, с новым покрывалом, с новыми простынями и с новым матрасом без единого пятнышка! Она собирается сказать Блодвен, что купила кровать для папули и для меня, когда мы гостили у нее на прошлую Пасху, и уже просила папулю не выдавать ее, если Блодвен не поверит. Мне, собственно, все равно, а папуля воспринимает это очень серьезно. Как будто Блодвен и впрямь сразу помчится в гостевую комнату и станет смеяться, едва увидит новую кровать! — Она может, разве нет? Насколько мне помнится, ни папуля, ни Флоренс никогда не заблуждались насчет характера своей дорогой сестрицы. Все дело в том, что Флоренс боится ее насмешек. Папуля лишь старается ее успокоить и избежать скандалов. — Не понимаю, почему ничего нельзя сказать прямо, — жалобно проговорила мафочка. — Ох уж эти Мадды! Должна признаться, дорогая, хоть это и нехорошо по отношению к папуле, но в последние несколько дней я пару раз чуть не сорвалась. Насколько все было бы проще, если бы тетя Флоренс не скрывала, что страдает из-за глупой молчанки по поводу смерти Гарри! Наверно, это было для нее ужасным ударом. Ведь в ее памяти он остался молодым человеком, которого она любила и которого у нее украли. Если бы она могла поплакать и все забыть! Так нет, она все время сердится и ругает «дурацкую» новую кровать, из-за которой будет выглядеть смешной. Да еще вся эта ложь! Не были мы у нее на прошлую Пасху! Мы с папулей на две недели уезжали на Мадейру. Бланш и Сэму об этом известно. Мы посылали им открытку оттуда. И папуля привез массу фотографий тамошних садовых цветов. Помнишь? — Помню, помню. Придется вам предупредить Бланш и Сэма и ни в коем случае не показывать фотографии тете Блодвен. Впрочем, если папуле уж очень захочется похвастать ими, а так оно наверняка и будет, ведь они в самом деле хороши и он законно гордится ими, то не говорите, когда они сделаны. — Малышка хихикнула. — Да нет, я понимаю, как все сложно. Все время ходи и оглядывайся. Малышка хотела повеселить мафочку, но та лишь тяжело вздохнула. — Иногда мне кажется, это какая-то семейная болезнь, все время тайны и интриги. Наследственная болезнь, против которой они все оказались бессильны. Нехорошо так говорить, но на этой неделе были мгновения, когда я думала о том, какой стала бы Грейс, если бы успела повзрослеть! Мафочка печально рассмеялась, а Малышка подумала, что такие печальные шутки не в характере ее приемной матери, значит, она действительно на грани срыва. Ее уже измучила Флоренс, а впереди еще Блодвен, и она будет вместе с ними в маленькой квартирке. Поневоле впутается в их сложные отношения с былыми Любовями и новыми кроватями. Бедная мафочка, ох, бедная мафочка — милая, открытая, прямая! У Малышки стало тяжело на сердце. — Я знаю, как трудно с Маддами, — весело и ласково проговорила она, — но ты не должна позволять им мучить себя. И, пожалуйста, не думай о том, какой стала бы Грейс. В конце концов, ей повезло, ведь у нее была ты, разве не так? Девочки, как правило, похожи на своих матерей! В воскресенье Малышка ехала в Брайтон (надев новый костюм от Уллы Уорд и туфли от «Феррогамо», купленные накануне, в субботу) и думала о том, что не самым тактичным образом обошлась со своей приемной матерью. Правда, мафочка как будто не обиделась. — Спасибо, дорогая, — сказала она. — Ты совершенно права, извини, я просто старая дура. Но, возможно, потом ей могло прийти в голову, что Малышка ласково, но упрекает ее, напоминая таким образом, что она не родная мать. Да нет, даже не упрекает. Просто напоминает, как ей больно, ведь никто не скажет, что она пошла в мафочку. Ей припомнились слова Джеймса о Пэнси. У него, видите ли, были опасения насчет того, какой она станет. Однако в отличие от мафочки он боялся или делал вид, будто боялся неизвестности. Что же хуже? Знать или не знать? Скорее всего, если один из предков был убийцей или сумасшедшим, то гораздо приятнее оставаться в неведении. Подобно Джеймсу. Он был единственным ребенком у своих родителей. Его отец и мать тоже были единственными детьми. Отец умер молодым от рака. Если не считать матери, тщеславной стареющей красотки, которая назвала юную жену своего сына Малышкой (маленькой женой Джеймса!), и угрюмого двоюродного деда с огромным носом, объявившегося на свадьбе и поздравившего Мартина Мадда со свалившимся на него счастьем, так как его дочь «вышла замуж за приличные деньги», Малышка не видела никаких других родственников своего мужа и даже не слышала о них. Не исключено, злорадствуя, думала она, пока ехала в старом «рено» в Брайтон, что все тюрьмы и психушки в Британском королевстве переполнены родственниками Джеймса! Как жаль, что она не подумала об этом раньше, когда он сокрушался о предках Пэнси! — Esprit de l'escalier[5 - Задним умом крепка (фр.).], дорогуша, — сказала она вслух и рассмеялась. До чего же все это глупо, решила Малышка, отсмеявшись. Наверное, интересно знать, кто твои родители и родители твоих родителей, установить биологическую связь с прошлым, но в общем-то это не важно! (Это было важно для Эдипа, однако его случай особый!) Лишь профессионалы, которые занимаются генетикой и генеалогией, по-настоящему озабочены всеми этими древностями, а нормальные люди (Малышка верила, что она нормальная!) не тратят зря время, тем более нервы, размышляя о своих далеких предках. Через полчаса, наклонившись над колыбелькой с голубыми ленточками, Малышка думала о том, что лучше Эйми не помнить своего двоюродного деда. Пока носик ее сынишки казался смешным и милым клювиком на младенческом личике, но он уже напоминал (во всяком случае Малышке, которую старик поцеловал на ее свадьбе) нос его родственника. Бедняжка, пожалела его Малышка, представив огромный, красный протуберанец на крошечном, красном, сморщенном личике. Вот уж наследство так наследство! — Ну, бабушка, как он вам? — спросил Дикки. — Жуткий носатик, правда? Можно подумать, что он принадлежит к Избранному народу, правда? — Насколько я помню, прадедушка Эйми, дед ее матери, был евреем, — соврала, мило улыбаясь, Малышка, желая поставить Дикки на место. Несмотря на это дурацкое замечание (именно дурацкое, потому что так, не имея в виду ничего плохого, мог сказать любой парень вроде Дикки), Малышка хотела относиться к нему по-доброму. Он был очень радушен, когда, решив не посылать длинное веселое письмо, она позвонила по телефону и спросила, не может ли приехать в гости. — Вот здорово! — крикнул он. — Приезжайте к ланчу! Чем богаты, тем и рады! Правда, моя маленькая женушка еще не лучшая в мире повариха, но вино я вам обещаю классное! И, назвав Малышку «бабушкой», Дикки явно хотел доставить ей удовольствие: таким образом он дал ей понять, что она может рассчитывать на определенное место в их семье. Хотя, не исключено, он подумал и о том, что если у нее несравнимо меньше денег, чем у Джеймса или у его матери, то она сумеет (в отличие от них) быть полезной в других отношениях. Например, в роли надежной и бесплатной няни! Малышка постаралась отогнать от себя эту мысль. Если ей не по силам заставить себя полюбить Дикки, то все же нет смысла растравлять в себе нелюбовь к нему. Пусть он какой ни на есть грубый, вульгарный, корыстный, самое главное (единственно главное, поправила она себя) то, что Эйми с ним счастлива. В этом не приходилось сомневаться. Счастьем сияли ее лицо, ее ясные глаза, ее большой смеющийся рот. Она вся лучилась гордостью за своего сына, за свой новый дом с коврами от одной кремовой стены до другой, за своего глупого красивого молодого мужа. Малышка подумала, что прежде она как-то не задумывалась о том, что Дикки на редкость красив. И сексуален. Его мускулистое тело было крепким, как наливное яблоко! Даже квадратная копилка рта была по-своему, по-мужски привлекательна, не говоря уж о пухлых, гладких, блестящих губах. Наверное, он отличный любовник. Даже наверняка. Не очень изобретательный, возможно, но страстный, неутомимый и сильный… Выбросив из головы картинку с обнаженным и возбужденным Дикки, прыгающим на ее диван-кровать в квартире мисс Лэйси, Малышка торопливо произнесла: — Малыш — чудо! Правда. У большинства ведь совершенно неоформленные лица, а у него с его носиком чувствуется характер. — Малышка, дорогая! — Когда они вышли из детской и стали спускаться по лестнице, Эйми обняла Малышку и крепко прижала ее к себе. От нее исходил приятный запах молока и здоровья. Прелестная, крепкая, здоровая, молодая женщина. — Я так рада, что он тебе понравился! Мне не терпелось показать его тебе, и я ужасно расстроилась из-за твоей простуды. Хотя, уверена, он не заразился бы от тебя, ведь младенцы, которых кормят грудью, не заражаются, правда? Выглядишь ты отлично. Немного похудела, да? И костюм на тебе прелесть. Он очень тебе идет, правда, Дикки? — Я только вчера купила его, — скромно потупившись, произнесла Малышка. Она боялась увидеть двусмысленную ухмылку на лице Дикки. — Здорово! — произнес он снисходительно добродушным тоном. Тогда Малышка открыла глаза и увидела, что Дикки смотрит на Эйми. — Как насчет ланча, лентяйка? — И он похлопал себя по плоскому крепкому животу. — Позаботься-ка о моем желудке, пока их высочество почивают. Стол был накрыт в кухне: разноцветные подставочки, столовое серебро и вино на серебряном подносе, свечи, затейливо сложенные дамасские салфетки. — Какая прелесть! — едва не расплакалась Малышка. — Эйми, милая, тебе пришлось потрудиться! Эйми вспыхнула от удовольствия. — Ну что ты! Ведь после рождения малыша ты тут в первый раз. А вот приготовила я только макароны с сыром. Надеюсь, ты не против. Похоже, это единственное, что Дикки нравится в моем приготовлении. — Это уж слишком. — Дикки ласково шлепнул ее. — Вчера, например, у тебя не сгорели сосиски. Уже шаг вперед! Малышку удивил его тон. На самом деле Эйми была великолепной поварихой. Так как у нее в школе не учили готовить (девочек нельзя насильно принуждать к неинтересному домашнему труду, считала передовая директриса), Эйми училась поварскому искусству на вечерних курсах. — Боюсь, Дикки нравятся простые блюда, — сказала Эйми, состроив гримаску и застенчиво засмеявшись. — Она старается, — заявил Дикки с такой самоуверенностью, что Малышке захотелось перегнуться через стол и залепить ему пощечину. Почему эта идиотка не постоит за себя? И неожиданно ей пришла в голову ужасная мысль, что, наверное, она сама виновата в кротости Эйми! Ей-то казалось, что она поступила разумно, защитив Эйми от тщеславного эгоизма Джеймса и направив ее помыслы на то, что она любила и умела делать, — стряпанье, шитье, чтобы она могла исполнить свою мечту о счастье и стать хорошей женой и матерью. А теперь получается, что она отдала свою приемную дочь в руки человека, который унижает ее. И у Эйми ни малейшего представления, как с этим справиться. Никак этого не желая, Малышка причинила ей зло. Сама за долгие годы ни слова не сказала Джеймсу поперек и падчерицу научила подчиняться, передала ей свое тогдашнее представление о жизни, как двоюродный дед передал ее сынишке свой ужасный нос. Если Эйми будет следовать плохому примеру своей мачехи и покорно позволять Дикки насмехаться над собой, в конце концов ей и вовсе с ним не сладить! Пока еще у них как будто все в порядке. Они все еще любят друг друга и упиваются своим счастьем. Об этом говорят и их взгляды, и улыбки, когда они случайно соприкасаются руками или прижимаются друг к другу, столкнувшись в узком проходе. А может быть, Дикки в самом деле не нравится изысканная еда, может быть, его внешность обманчива и у него слабый желудок. Или все-таки Эйми потихоньку просвещает его. Макароны с сыром, в которые она добавила немножко чеснока и специи, ей удались на славу, а салат мог бы украсить стол любого гурмана: грибы, сельдерей, хрустящие сердечки из салата-латука, немного базилика и эстрагона. Расхваливая приготовленную Эйми еду и гордость Дикки — вино, в самом деле оказавшееся отличным бургундским, Малышка вспомнила, как маленькой Эйми всегда удавалось в конце концов добиться от Джеймса того, что ей было нужно. От вина Малышка повеселела, а после трех бокалов и вовсе подумала, что жизнь у ее падчерицы совсем не такая плохая, как ей поначалу показалось. Ничего нельзя знать заранее. Люди ведут себя так, а потом — раз! — и все у них иначе. Мы — это то, что мы сами творим из себя, а не то, что из нас творят другие! После ланча, глядя, как Эйми кормит малыша, пока Дикки варил кофе, она размышляла о том, что мальчик подрастет и сможет, если ему захочется, сделать пластическую операцию! От носов ее мысли перешли на двоюродного дядю Джеймса, а потом и на самого Джеймса, и она спросила: — Эйми, дорогая, а папа уже навестил тебя после больницы? Как он чувствует себя в роли дедушки? И Эйми, и Дикки долго молчали. Эйми отняла сынишку от груди и, держа его вертикально, поверх его лысой головки посмотрела на Дикки, который не отрываясь смотрел на нее, опуская вниз уголки твердых губ. Потом оба обратили взгляды на Малышку. Она испугалась. — Как Джеймс? Эйми зарделась, и Малышка переспросила: — Он не заболел? Эйми и Дикки покачали головами. Малышка не сводила с них глаз. — Тогда в чем дело? Что-нибудь не так с его новым назначением? Она подумала — заставила себя подумать: «Ах, бедняжка Джеймс!» — Ну же, Эйми, рассказывай, — сказал Дикки. — Не могу, — прошептала Эйми. Она похлопала малыша по спинке и вытерла капельки молока с его губок. Дикки вздохнул. — Ну ладно. Вам ведь все равно нужно знать. У него связь с секретаршей. В следующем месяце они вместе едут в Париж. Он привез ее к нам. Должен сказать, такого нахальства я от него не ожидал. Эйми заплакала. — И это после цирка, который он устроил! — рыдала Эйми. — Нет, он не говорил, что ты виновата в вашем разрыве, но притворялся таким печальным — уже этим как бы виня тебя, разве нет? Зато он говорил, как ты, не предупредив его, уехала, а ему пришлось всем заниматься! Вот уж чушь! Ужасно! Даже теперь он говорит, что его отношения с секретаршей не зашли бы так далеко — ведь правда, Дикки, он так говорит? — если бы ты не уехала из Уэстбриджа. Словно это ты виновата. Мне нужен кто-то, кто будет заботиться обо мне, коли твоя мачеха так безжалостно меня бросила! Это его слова. Даже ее не постеснялся. Эмили. Эмили Харрис. Так ее зовут. Впрочем, ты ведь знаешь его секретаршу. Она много лет работала у него. Должна сказать, мне немножко ее жаль. Он ведь совершенное чудовище! — Эйми шмыгнула носом, а когда Дикки дал ей свой носовой платок, положила малыша на животик и высморкалась. — Хотя я рада, что он высказал все это в присутствии Дикки. Ведь Дикки прежде не понимал. Он думал, в вашем разрыве виноват не только папа. Всегда виноваты оба, так он все время говорил. А теперь он сам убедился! — Я был в шоке, — без тени улыбки проговорил Дикки. Он подошел к Малышке и жестом мужчины, берущего женщину под свою защиту, положил руку ей на плечо. — Если я могу что-то для вас сделать, только скажите. Хотите, я поговорю с вашими адвокатами? Я хочу сказать, иногда мужчина… — Он нахмурился. — Я хочу сказать, Адриан не… — Спасибо. Малышка коснулась руки Дикки и улыбнулась ему. Надо же так ошибиться! А ведь его прежнее отношение к ней было совершенно естественным. Не успел сам стать мужем, как ему пришлось наблюдать крушение семьи. Конечно же, его это испугало. Да и взгляды на долг жены у него наверняка жесткие! Пусть он не очень умен, зато, вне всяких сомнений, надежен. Эйми рассмеялась не без некоторой доли истеричности. — Знаешь, зачем папа приезжал к нам? Сообщить, что не может увеличить мое содержание. Правда, мы и не очень-то рассчитывали на него. Нет, я рассчитывала. Немножко. А он сказал, что, возможно, даже станет давать меньше! Теперь ему, видите ли, придется содержать двух женщин. Так он сказал. — Эйми проглотила слезы. — Ведь Эмили должна будет оставить работу. — Она беременна? — спросила Малышка. И сказала себе: я должна чувствовать себя униженной! А она не чувствовала ничего, кроме любопытства. Какой же Джеймс, однако, подлый лицемер, почти с нежностью подумала она, припомнив, что за представление он разыграл в их последний совместный вечер. Какую драму он сделал из своего желания обрести «свободу», а на самом-то деле ему просто виделась удобная двойная жизнь: с секретаршей в Париже и маленькой женушкой, стерегущей ее дом в Уэстбридже. Наверно, ему все же было стыдно банального подтекста. — Ну и какая она? — спросила Малышка. — Я никогда ее не видела, только разговаривала с ней по телефону. Джеймс был против того, чтобы я заезжала за ним в контору. Он говорил, что дом — это дом, а работа — работа и не надо их смешивать. Эйми хихикнула. — Она старше тебя. В общем, совсем старая. Лет тридцати семи — тридцати восьми. Некрасивая, но с хорошей фигурой — если она беременна, то пока это незаметно. Деловая. Все время настороже — похожа на фокстерьера. Все время смотрела на папу, словно в любую минуту была готова вытащить блокнот и ручку и начать стенографировать. — Хватит, Эйми, — твердо прервал ее Дикки. — Не думаю, что Малышке все это интересно. Эйми поглядела на Малышку, вопросительно подняв брови, и Малышка благоразумно покачала головой. Очевидно, Дикки считал такую беседу вульгарной. Тогда Малышка переменила тему на более интересную для Дикки. — Не думаю, что у Джеймса есть причины уменьшать содержание. Сейчас он дает мне сто двадцать фунтов в месяц, но как только я найду работу, а я собираюсь работать после рождественских каникул, когда Пэнси вернется в школу, они мне не понадобятся. Если у вас плохо с деньгами, я, наверно, могла бы помочь. Мне не надо платить за квартиру, и если не считать машины, других расходов… Правда, ей тотчас пришло в голову, что на костюм и туфли она потратила почти сто фунтов. А если еще прибавить к ним шелковую блузку, которую она купила с костюмом, то как раз и выходит месячное содержание. Какого черта на нее нашло? Наверно, в голове у нее помутилось от мыслей о Филипе, который может позвонить в любую минуту. До чего же глупо и стыдно… — Слышать ничего не хочу, — сказал Дикки. — Нам и без того хватает. Кстати, Эйми хорошо известно, что я никогда особенно не жаждал этих денег. Я хочу сказать, мужчине приятно сознавать, что он в силах содержать свою жену! Но я решил, это ее отец и пусть сама разбирается, потому что у меня нет денег на всякие штучки, к которым она привыкла дома. Представляете, когда мы только-только поженились, она почти каждый день покупала фазанов и стейки! У меня глаза лезли на лоб. Это все равно что каждый день ужинать в «Савое»! У вас другое положение, Малышка, если вы позволите мне сказать. Мой тесть богатый человек, и, несмотря на женское равноправие и все такое, я правда считаю, что вам следует хорошо поразмыслить, прежде чем вы откажетесь от его денег. Пути назад не будет, а с работой сейчас трудновато. Хотя, конечно же, я тоже думаю, что вам нужно что-нибудь подыскать. Это очень важно, в первую очередь для вашего же душевного самочувствия, потому что вам надо смотреть вперед и строить для себя новую хорошую жизнь. Вы же еще совсем молодая. Ну, вполне молодая. Налив всем кофе и предложив сахар и сливки, Дикки сел за стол и вопросительно посмотрел на Малышку. — Надеюсь, вы не обиделись на меня? Я хочу сказать, вы не подумали, будто я лезу в чужие дела? — Конечно же, нет, — ответила Малышка. — Правда! Честно! Я вам признательна. Так оно и было. И виноватой она себя чувствовала. Дикки оказался добрым и разумным. Как же она не поняла сразу? Ей надо смотреть вперед и думать о будущем. Именно так должно было быть последние несколько недель, а она все время оглядывалась на прошлое и оплакивала скелеты в шкафу. Ну и что это дало? Папа был прав, когда сказал, что таким образом она ничего не добьется. Ну и точка! Совет старомодного молодого человека пришелся как нельзя вовремя. Осталось только отыскать улицу, на которой живет Гермиона, и проехаться по ней; может быть, убавить скорость возле ее дома, вот только останавливаться не стоит, а потом домой — и навсегда забыть о ней. Глава седьмая — Твой отец предупредил меня, что ты можешь явиться, — сказала Гермиона. Лампа горела за спиной Гермионы, которая показалась Малышке ужасно громоздкой. Гермиона и в самом деле была высокой и толстой, но длинный и бесформенный балахон из жесткой топорщащейся ткани сливового цвета делал ее еще выше и толще. На ногах у нее не было ни туфель, ни шлепанцев, и, глядя на ее босые ноги (слишком разнервничавшись из-за первой же фразы Гермионы, она не могла заставить себя смотреть ей в лицо), Малышка вдруг подумала, что ножки у ее матери белые, узкие, изящные не по годам. Никаких узлов, вен, искривленных пальцев. — Я не собиралась… — пролепетала Малышка. — Просто… просто ехала мимо и увидела полицейскую машину, вот и подумала… Что подумала? Ну что она могла подумать, сидя в своем «рено» на противоположной стороне крутой приморской улицы и по-шпионски следя за домом? Ей стало страшно, когда появились полицейские, однако она почувствовала не только страх, но и странное возбуждение, словно у нее появилась серьезная причина, чтобы постучать в дверь. На самом деле это был лишь предлог! — Когда полицейский постучал и вы впустили его, я испугалась, не случилась ли беда. — Малышка заставила себя поднять глаза и посмотреть на затененное лицо Гермионы, после чего излишне весело рассмеялась. — Надеюсь, все в порядке? — Да, — ответила Гермиона. — Как всегда. Не произошло ничего необычного. Входи уж, коли пришла. Она посторонилась, и за ее спиной Малышка увидала молодого полицейского, который стоял возле лестницы. В тесном холле для них троих едва хватало места, и обеим женщинам пришлось прижаться к стенам, чтобы пропустить его. На прощание он улыбнулся Гермионе. — Во всяком случае, спокойная ночь вам обеспечена, миссис Лэш. А утром мы позвоним, чтобы вы знали, когда он предстанет перед судьей. Все зависит от очереди и от того, сколько денег у него в кармане. Не думаю, что вам захочется заплатить за него штраф. — Не захочется, — подтвердила Гермиона. — Тогда можете быть уверены, что до утра он надежно заперт. — Меня это устраивает. До его возвращения мне нужно кое-что сделать. Спасибо, что поставили меня в известность. Гермиона закрыла входную дверь и открыла другую — в маленькую комнату, все стены в которой были уставлены стеллажами с книгами. В камине весело потрескивал огонь, а над ним висело красивое зеркало в тяжелой золоченой раме. На ковре растянулся мальчишка, вокруг лежали книги. — Бенедикт, ко мне пришли, — сказала Гермиона. — Можешь зажечь газ у себя в комнате. Мальчик собрал книжки и встал. На вид ему было лет двенадцать: худенький ребенок с круглым серьезным румяным лицом. Не произнеся ни слова и не улыбнувшись, он ушел. Гермиона закрыла за ним дверь. Не зная, как себя вести, Малышка мысленно посмеялась над собой. Она, когда хлопнула дверцей «рено» и позвонила в дверь, думала, что самое страшное позади, а оказалось, это было только начало. «О Господи, зачем я тут?» Малышка подошла к окну. — Отсюда видно море? Гермиона не ответила. Она уселась на диван, стоявший рядом с камином, и широко расставила ноги. У нее были прямые коротко стриженые седые волосы, тяжелое лицо с резкими чертами, покрасневшие, зоркие глаза. Малышке она показалась старше, много старше мафочки. — Наверно, нет. Дорога ведь петляет. А хорошо было бы, если бы окна выходили на море. — Почему бы тебе не сесть? — спросила Гермиона. Малышка села в кресло, стоявшее напротив дивана. Несмотря на все старания, ей не удалось улыбнуться, словно мышцы лица вдруг парализовало. Она посмотрела на огонь и протянула к нему руки. — Как здорово, когда огонь настоящий! Несколько дней назад мне пришлось ночевать в отеле, так там газовый огонь в камине. Языки пламени, полено — все как настоящее! Смотрится неплохо, и думаю, для бизнеса тоже хорошо, этакая Старая Англия! Наверно, дорого. Но в отеле, скорее всего, так на так, экономия рабочей силы. — Ничего не знаю о том, как управляться с отелем, — отозвалась Гермиона. — И давно уже в них не бывала. — Прошу прощения. — За что? — Не знаю. Нарочито вздохнув, Гермиона сказала: — Я не против того, что ты пришла посмотреть на меня, во всяком случае если ты не ждешь от меня любви или денег. Или выпивки. Могу предложить чай и растворимый кофе, но, боюсь, ничего более крепкого. Стоит здесь появиться бутылке, и мой зять непременно ее отыщет. А когда он напивается, то или плачет, или все крушит. Не знаю даже, что хуже. Наверно, надо исходить из убытков. Сегодня, например, он напился днем в пабе и перебил там чуть не все стаканы. Якобы пытался порезать себе вены, так он сказал, но мы уже не раз слышали это от сукиного сына. Поэтому и полицейский приехал. Сообщил, что Билли надежно заперт на ночь в камере и спит. Здешние полицейские на редкость заботливы. Казалось, Гермиону совсем не расстроило случившееся. — Кто этот мальчик? — спросила Малышка. — Мой внук. Сын Билли и Касси. К счастью, единственный сын. Касси преподает в Лондоне. И Билли жил с ней, пока месяцев десять назад ему не стало хуже. Он начал вдребезги пьяным приходить в школу, бить себя в грудь и кричать, что он сукин сын, мол, будь в нем немного порядочности, он должен был бы наложить на себя руки. Зрелище весьма впечатляющее в первый раз, так что можешь представить, как расстроились детишки. Ну, и я уговорила его переехать сюда. Да и Касси требовалась передышка. Я управляюсь с ним лучше, чем она. И потом, я люблю его. Когда он трезвый, с ним совсем неплохо, он может и попечатать на машинке и вычитать гранки, а еще мы играем после ужина в слова. Бенедикт в интернате, и иногда он ездит к Касси на выходные, но чаще проводит их у меня. Обычно я отвожу его обратно в воскресенье, но завтра у них праздник, день школы, и будет пикник, а Бенедикт предпочитает побыть здесь и почитать. Он у нас книжный мальчик, не очень общительный. Хочешь еще что-нибудь узнать? — Для начала вполне достаточно. — Малышка удивилась, услышав свой ехидный голос. Почти как у матери! Подумать только! — К сожалению, я не читала твоих книг, — проговорила она, набравшись храбрости. — Почему «к сожалению»? Дорогая, многие их не читали! — хохотнув, прокудахтала Гермиона, сверкая покрасневшими глазами и показывая ровный ряд мелких желтых зубов. — Не такая уж ты и мышка, как я погляжу! Ну и слава Богу! Кстати, если хочешь, я могла бы предложить тебе выпить. На верхней полке должна быть бутылка виски. Насколько мне известно, Билли до нее не добрался. Осталась с моего дня рождения в июле на тот случай, если мне захочется устроить себе праздник в отсутствие Билли. К несчастью, подо мной на днях развалился стул, и я вывихнула лодыжку, поэтому не рисковала лезть так высоко. Старые кости ломкие, а я к тому же, как говорят социальные работники, «тяжелый случай»! Но если ты достанешь бутылку, нам обеим будет полегче. Это справа от камина. Малышка взяла стул и внимательно его осмотрела, прежде чем лезть на него. — Она за «Словарем исторического сленга», — сказала Гермиона. — Давай и его тоже. Несколько раз он был мне нужен, а я по понятным причинам не могла попросить Билли достать его. Малышка положила на стол тяжелый «Словарь», а потом опять полезла на стул за виски. Кряхтя, Гермиона встала с дивана, открыла буфет и достала два стакана, после чего наполнила их чуть ли не наполовину. — Поставить виски обратно? — спросила Малышка. — Зачем? Мы его прикончим. Они сидели и рассматривали друг дружку. Малышка сделала глоток. Виски оказалось на удивление вкусным, крепким и мягким. Малышка осторожно заговорила: — Значит, Касси преподает в Лондоне. А где Мэтью? — В Америке. Работает с компьютерами. Эмигрировал четырнадцать лет назад, как только предоставилась возможность. И счастлив. Ему было тяжело с отцом. Не знаю, чего уж тебе нарассказала Хилари. Мой милый муженек был пьяницей. И в отличие от Билли виски действовало на него отвратительно. Для детей наступили трудные времена, когда Гилберт вернулся с войны. Впрочем, не будем говорить об этом. Ты сама сказала, для начала тебе хватит информации! — Она опять закудахтала по-ведьмински, опустошила свой стакан и вновь наполнила его. — Тебе больше повезло. Можно сказать, что о тебе я сумела лучше позаботиться. Это же счастье — вырасти под крылышком Хилари Мадд! — А! Да. — Малышка рассмеялась, чувствуя себя дура дурой. — Наверно, так и есть. Гермиона выпила еще. — Знаешь, если поместить Хилари в книжку, — задумчиво произнесла Гермиона, — то вышла бы пиявка, которая разрушает чужие жизни. Ребекка Уэст отлично описала такую. Не помню название книги, но помню, что сразу подумала о Хилари, едва начала читать. Но Хилари не такая. Ее добродетель безвредна. Если у нее и есть недостаток, то один: она не в состоянии поверить, что человек, которого она любит, может быть несовершенным. Знаешь, это трудно для тех, кого она любит. — Я очень люблю ее, — холодно отозвалась Малышка. — Ну и правильно, — удивленно произнесла Гермиона. — Боже мой, да ты бы была жуткой стервой, если бы не любила ее. Налей себе еще виски. — Нет, спасибо, — сказала Малышка и тотчас испугалась, что это прозвучало по-ханжески. — Я за рулем, а во время ланча пила вино. — Гермиона усмехнулась. — Ладно, — сдалась Малышка. — Только капельку. Она протянула стакан, и Гермиона налила в него гораздо больше чем капельку, после чего откинулась на спинку кресла, обеими руками прижимая свой стакан к груди, словно ребенка. — Я полюбила Хилари почти с первого взгляда, — сказала она. — С первой встречи в нашей ужасной школе. Мне даже в голову не приходило, что я могу вот так полюбить. Ведь я не была ласковым ребенком. И мои родители не были ласковыми, хотя они любили меня и друг друга, правда, тщательно это скрывали. А с Хилари не надо было прятаться. Не надо было защищаться от нее, потому что она сама не защищалась, не то что не нападала. — Она залезла к тебе в постель в первую ночь, потому что ты замерзла и плакала. — Не помню. Но если она так сказала, значит, это правда. — Гермиона хитро улыбнулась Малышке. — Сейчас на двух маленьких девочек в одной постели посмотрели бы иначе, правда? Мол, захотелось пообниматься, потискаться. А я ведь и в самом деле влюбилась в нее. И совсем невинно. — Не сомневаюсь, — в шоке произнесла Малышка. Ей казалось, что она спит и видит сон. Зачем она сидит тут с этой противной старухой да еще пьет ее виски?.. Малышка поставила стакан. — Мне пора. — Почему? — Гермиона сунула руку в карман своего просторного балахона и вытащила пачку маленьких сигар и спичечный коробок. Раскурив сигару, она вытянула свои красивые ноги поближе к огню. — Есть еще кое-что, о чем нам неплохо бы поговорить с тобой. Ведь ты хотела со мной поговорить. Зачем-то ты пришла ко мне. — Простое любопытство, — сказала Малышка, уязвленная ее безразличным тоном. — Конечно же, я ждала чего-то, но в общем-то немного. — Неожиданно ей стало стыдно, и она замолчала. С какой стати она дерзит? В конце концов, это она ворвалась в чужой дом. — Наверно, мне хотелось поглядеть на тебя. И не столько ради себя самой, сколько ради Пэнси. Это моя дочь. Малышка ждала, что Гермиона как-то отреагирует на ее слова. Должна же она в конце концов проявить хоть какой-то интерес. Ведь это ее внучка! Даже если ей все равно, почему бы не изобразить что-нибудь, с раздражением подумала Малышка. Этого требуют «хорошие манеры». — Пэнси — замечательная девочка. Независимая, симпатичная, умная. Она сильная, у нее есть характер, она разумна и практична. — Приятно слышать. Сказав это, Гермиона затянулась своей сигарой и закашлялась. — Не могу сказать, чтобы ее сейчас особенно волновали ее корни, но никогда не знаешь, правда? В один прекрасный момент ей захочется знать. Ей ведь известно, что я приемная дочь, поэтому когда-нибудь… Во всяком случае, я смогу ей сказать, что видела тебя! Гермиона опять закашлялась, и довольно сильно, так что пролила виски. Стерев рукавом капли с груди, она бросила недокуренную сигару в огонь. — Ты рассталась с мужем? — спросила она. — Мартин сказал мне. Он сказал, это тебя потрясло. Его слова. Поэтому ты тут? Ну почему же не сказать прямо? При чем тут Пэнси, хотя она, судя по всему, удачливая девочка? Она-то не страдает от отсутствия маминого-папиного, бабушкиного-дедушкиного внимания. — Знать все равно надо, — возразила Малышка. — Дело не в любви, ты права, Пэнси не обделена, да и я тоже, но нельзя без информации. Это поможет ей найти себя, понять, кто она, почему она такая, а не другая. Кстати, кто ее дедушка? Гермиона не сводила с нее невидящего взгляда, и Малышка разозлилась на себя. Глупо и нечестно так ставить вопрос. И трусливо к тому же. Как будто она пришла к врачу с постыдной болезнью и спрашивает у него совета якобы для подружки. — Если ты не хочешь говорить о нем, не надо, — виновато улыбнулась Малышка. — Я понимаю. Я хочу сказать, если тебе больно вспоминать даже теперь, когда прошло столько времени… Мама — твоя подружка Хилари — рассказала мне, что знала сама, а этого немного. Ну, он был приятным молодым человеком, один раз починил ей велосипед и не знал о твоей беременности. Она сказала, ты была необыкновенно храброй, уехала, ни слова не сказав ему, а ведь как будто очень его любила. — Ради всего святого, о ком ты говоришь? Малышка глядела на тучную старуху, на ее усталое и все еще красивое лицо, на ее красные изумленные глаза — теперь они были вовсе не пустые и не безразличные — и жалела ее. Бедняжка, до того старая и измученная, что ей не до давней любви, тем более оборванной обстоятельствами… — Наверно, не стоило спрашивать тебя о нем, — сказала она ласково. — Не стоило ворошить прошлое. Но я говорю о моем отце! Об итальянце. О Марио! Его ведь так звали? Теперь мне кажется, что папа с мамой назвали меня Мэри в его честь. — Это было бы в духе мафочки назвать свою приемную дочь в честь отца, которого она никогда не узнает, чтобы сохранить между ними родственную связь. У Малышки на глаза выступили слезы, но она постаралась их сдержать. — Правда, мне только сейчас это пришло в голову! Гермиона рассмеялась. Она поставила стакан на пол и громко расхохоталась, сотрясаясь всем своим массивным телом. — О Господи Боже мой! Это надо же! Я и забыла! Забыла о романтической чепухе, которую когда-то наговорила ей! Забыла, как меня понесло тогда, по выражению Ребекки Уэст, на «вздорной лошадке»! Вот уж не думала, что это когда-нибудь всплывет. О Господи! Мне надо было знать, что у Мартина не хватит мужества самому сказать правду. Вот сволочь! — Я не понимаю. В комнате было тепло, но Малышка вдруг задрожала всем телом и капли холодного пота выступили у нее на лбу. Она подумала: ну, конечно, она пьяна, как я не заметила раньше? Рассказывала о своем зяте-алкоголике, а сама-то тоже, видно, пьяница. Прячет бутылки, врет о вывихнутой лодыжке! — Выпей, — сказала вдруг Гермиона. — Это тебе поможет. Да и меня успокоит. Не возражаешь? Малышка встала, взяла стоявший на полу стакан Гермионы и от души плеснула в него виски, которое Гермиона выпила одним глотком. Ее передернуло. А Малышка села и со страхом стала следить за старухой, в глазах которой теперь сверкал злобный азарт. — Он должен был сказать мне. Ну, предупредить меня! Ладно, что есть, то есть. Для тебя, верно, это шок. Ну, извини. Твой отец дурак. Нет, не мне его винить, я понимаю, в каких он был клещах. У меня не хватило храбрости ей рассказать, так чего же ждать от него? Мы не посмели оскорбить невинное создание. Она раскурила следующую сигару, а потом сердито, даже враждебно посмотрела на Малышку. — Ладно, слушай, — сказала она. — Была Хилари. Моя лучшая, моя единственная настоящая подруга, которая всегда была добра ко мне. Мы жили в деревне, две еще вполне молодые женщины, вместе с детьми пережидали там войну. Мне было скучно до слез. Мужа я не особенно любила — грубиян, задира, — но все-таки это была жизнь. А на той проклятой ферме мне совсем нечего было делать, разве что возиться с детьми, развлекать их, кормить да еще по нескольку миль шагать до магазина. Никаких радостей, никаких вечеринок, никакого секса — мне этого тоже не хватало. Я ведь привыкла спать с мужем. К Хилари хотя бы изредка приезжал Мартин. И она любила свою рехнувшуюся тетку и свою дочь. А потом они умерли, одна за другой. Даже Хилари едва выдержала. Нет, ничего такого. Она как будто заледенела. Не плакала даже на похоронах дочери. Стояла и смотрела с застывшим лицом, как земля сыплется на гробик. Она всегда была сдержанной, даже в детстве, все в себе таила. Сильная она. Сильнее Мартина. Ему требовалось утешение. И я стала этим утешением. Вот и все. — Все? — Малышка с ужасом поняла, что с трудом сдерживает охватившее ее нелепое желание рассмеяться. И голос у нее срывался из-за рвущегося наружу смеха. — Бедная мафочка! — Ты так зовешь ее? — с интересом спросила Гермиона. Малышка кивнула. Ей стало стыдно, словно, сболтнув о детском прозвище, она совершила предательство по отношению к приемной матери. — Я сделала, что могла, — сказала Гермиона. — Порвала с Мартином и бежала, не сказав ему о своей беременности, а Хилари — о том, куда еду. Мне хотелось, чтобы они ни о чем никогда не узнали. Я только об этом и думала, и это делает мне честь. Всего остального как будто не существовало. Детей даже бросила. Я надеялась… Нет, не будем об этом. Вряд ли это было честно по отношению к тебе. Но у меня все равно не было ни денег, ни храбрости, чтобы решиться на что-то большее, чем джин и горячие ванны. А потом явилась она. Моя лучшая подруга, моя спасительница приехала, чтобы позаботиться обо мне, взять меня под свое крылышко, мой ангел-хранитель! Что мне было делать? Она улыбнулась. Сначала хмуро, а потом вновь разразилась своим веселым кудахтаньем. — Можно сказать, что это стало началом моей карьеры! Я имею в виду историю об итальянском пленном. Пришлось изрядно поднапрячь мозги. Не могла же я выложить Хилари голый сюжет, и все. Она ведь не дура. Мне надо было убедить ее. Одевая в плоть и кровь первую пришедшую мне на ум ложь, я обнаружила, что у меня есть кое-какой талант! И он мне очень пригодился, когда старина Гилберт вернулся домой из плена. Благодаря этому таланту я кормила Гилберта, детей, оплачивала образование и его счета. — Она поглядела на Малышку и подняла стакан. — А все благодаря тебе! Мы все должны сказать тебе спасибо. — Оставь свой балаган! Гермиона удивленно подняла брови и усмехнулась. — Ведь ты забавляешься, — со злостью проговорила Малышка. — Почему бы и нет? Девочка, ради Бога, брось ханжить. Все давно прошло и быльем поросло. — Не для меня. — Не по моей вине? — Нет. Наверно, нет. Вроде, мне надо злиться на папулю, подумала Малышка. Но ей не хотелось на него злиться. Она жалела его. Как он, судя по всему, испугался, когда она налетела на него со своими вопросами? Скорее всего, он и теперь в ужасе, ведь она в любую минуту может все выложить мафочке, которая воспримет это как страшное предательство после стольких-то лет. Даже мафочка не простит его за дурацкий фарс, устроенный им из их счастливой жизни, из их благополучного брака, из ее привязанности к приемной дочери! — Он должен был сказать мне, — несчастным голосом произнесла Малышка. — Боюсь, он не посмел. Или понадеялся, что обойдется. Это на него похоже. — Гермиона рассмеялась, показывая мелкие желтые зубы. — Когда мы приехали в Лондон, Хилари, естественно, написала ему о моем затруднительном положении. Пересказала ему сочиненную мной сказку — прежде чем написать, она, как ты понимаешь, попросила у меня разрешения. Если ты решила, будто он догадался, что я все это придумала, дабы выгородить его, то ты ошибаешься. Насколько я поняла, он поверил всему, что сообщила ему Хилари… У нее погасла сигара, и она в задумчивости посмотрела на нее, стоит или не стоит ее разжигать. — У тебя отвратительные привычки, старуха, и ведь тебе даже не очень-то нравится ее курить, — прошептала она еле слышно и бросила сигару в камин. — Полагаю… Сейчас трудно все вспомнить в точности, но полагаю, если бы он спросил меня, когда приехал в больницу, то я не стала бы его разубеждать и подтвердила то, что рассказала Хилари. Добавила бы, наверно, что встречалась с итальянцем, пока была жива Грейс, и забеременела, прежде чем у нас с Мартином дошло до дела. А что, разве не правдоподобно? Да и спали мы с ним всего пару раз. Но он стоял возле моей кровати надутый, как индюк, и такой холодный, словно между нами действительно никогда ничего не было, разве что пообнимались разок, вот уж я рассвирепела! Я же отдавала моего ребенка подруге, чтобы она была счастлива, так я тогда думала, ведь Хилари жаждала тебя, я видела это по ее лицу и по тому, как она обнимала тебя, но почему он, забирая мое дитя, вел себя так, словно делал мне большое одолжение? — Но он ведь делал тебе одолжение, разве нет? — сердито спросила Малышка. — Не совсем так, дорогая! Они могли просто взять тебя без всякого формального удочерения. Никаких вопросов, никаких затруднений! Однако Мартин настоял на том, что все должно быть по закону, якобы ради твоего блага, а ведь отлично знал, чем это обернется для меня! В то время, если замужняя женщина хотела отдать ребенка (так называемое дитя военного времени), на усыновление, то ее муж тоже должен был подписать необходимые документы. Гилберту пришлось подписать их, когда он вернулся домой. Естественно, опять надо было врать. Ему я сказала, что отец ребенка — американский солдат, вроде я пошла на танцы на американскую базу, напилась там и даже не знаю имени этого солдата. С одной стороны, еще немного практики в моей профессии, с другой — никакого мира в семье. Зато у Гилберта появилось законное право изводить меня, а ему это было ой как нужно. В лагере от его здоровья ничего не осталось, на работе он не удержался, а потом и вовсе не мог найти никакой работы. Ко мне же пришел какой-никакой, но успех, когда его жизнь стремительно покатилась под гору. Ну и то, что, напиваясь, он мог теперь хоть в чем-то обвинять меня, очень облегчало ему существование. Малышка смотрела на огонь. Тяжелее всего ей было снести ровный голос матери, словно речь шла о чем-то несущественном. Разве это нормально, когда только и делаешь, что врешь и изворачиваешься? Конечно, все далеко в прошлом, она сама сказала. Сейчас она как бы оглядывается назад на оставшиеся в прошлом страсти. Печальная, усталая старуха в конце жизненного пути… — Наверно, это было ужасно. Извини, — сказала Малышка и взглянула на Гермиону. А та зевала. Зевала и улыбалась. — Как видишь, я справилась. Даже нашла себе занятие. Некоторым, чтобы расцвести, необходимо пострадать. Видно, я из таких. — Тебе нравится твоя работа? Нравится сочинять? — Как правило, да. Хотя нет страшнее тирании, чем любимая работа. Иногда даже жалею, что не выбрала себе службу от-девяти-до-пяти. Но на самом деле не представляю, что бы сейчас было со мной. Пенсионерка. Отжившая свое старуха! — Она фыркнула, словно ей было смешно представить себя старухой. — А ты что собираешься делать? Ты ведь теперь сама себе голова. — Не знаю. Найду работу. От-девяти-до-пяти, как ты выражаешься. Я ведь еще не пробовала. Все только размышляла. — Малышка рассмеялась, преодолевая неловкость. — Пока пытаюсь узнать себя. Я только и умею что вести дом, растить детей. За Джеймса я выскочила, когда мне только исполнилось девятнадцать, очертя голову… — Не надо рассказывать. — Гермиона взяла бутылку, посмотрела, сколько в ней осталось виски, потом плеснула немного в стакан Малышки и побольше — в свой стакан. — Я правда не хочу знать, неужели ты не понимаешь? — проговорила она ласковее, чем прежде. — Мне нельзя растрачивать себя. У меня есть Билли и мальчик, за которыми надо присматривать, и еще моя работа. У меня ни на что и ни на кого больше не хватает энергии. Извини, если это звучит грубо. Но я рада, что ты освободилась от своего замужества, если ты в самом деле этого хотела. — А почему ты не освободилась? — весело спросила Малышка, стараясь показать, что не обиделась. — В конце концов, ты ведь могла это сделать, разве нет? Ты сама зарабатывала себе на жизнь. И вполне могла поднять Мэтью и Касси без Гилберта. — Попала в точку, — сказала Гермиона. — Так обычно говорила наша учительница. Хилари наверняка помнит, как ее звали, ведь мы обе были в нее немножко влюблены. А дети как? Мэтью, правда, ненавидел Гилберта. Ну не то чтобы ненавидел. Не любил, презирал, старался держаться от него подальше. А вот Касси его обожала. Иногда мне кажется, что и за Билли она вышла, потому что он похож на ее отца. Знаешь, если тебе захочется, она будет счастлива познакомиться с тобой. Ее всегда мучило любопытство на твой счет. — Она знала обо мне? Ты сказала ей? — Гилберт сказал. Напиваясь, он обычно шел к ней, сидел на ее кровати и горевал о ее «потерянной сестричке». Так было поначалу. Потом он стал говорить иначе. Ему хотелось сделать мне больно, ну а Касси, повзрослев, решила, что я виновата в его пьянстве. Он был для нее романтической фигурой. Бедняжку влекли к себе несчастненькие. К тому же нашлось в чем винить меня, ведь мы никогда не ладили. Если бы я не предала ее отца, пока он воевал, и так далее и тому подобное… Полузакрыв глаза, Гермиона умолкла и о чем-то задумалась. А Малышка не могла отвести взгляд от ее тяжелого лица и не могла произнести ни слова, слишком пораженная услышанным. Оказывается, эта старуха и ее дочь — мама, напомнила она себе, и единоутробная сестра — знали о ней и даже ссорились из-за нее, а она понятия не имела об их существовании! У меня сейчас должна быть буря в душе, подумала Малышка, но чувствовала она лишь неловкость, словно вдруг обнаружила, что ее соседи в Уэстбридже или Ислингтоне, которых она едва знает и на которых ей наплевать, судачат о ней за ее спиной. Гермиона встала и направилась к письменному столу, стоявшему в углу комнаты, уселась во вращающееся кресло, зажгла лампу, выдвинула ящик и начала рыться в нем. Малышке показалось, что она ищет для нее какой-нибудь подарок на память. Может быть, книжку, фотографию, какую-нибудь семейную драгоценность. Ничего не может быть естественнее, банальнее в такой ситуации (хотя Малышка никак не могла бы предположить, что Гермиона способна на банальность), значит, ей тоже надо вести себя соответствующим образом. Застыв в своем кресле и изобразив на лице любезную улыбку, Малышка ждала и собиралась с силами, чтобы принять ненужную безделушку с деланной, но бурной благодарностью. Гермиона повернулась в своем кресле и протянула Малышке клочок бумаги. — Телефон Касси. Если хочешь, позвони ей. Малышка встала. Стараясь не выдать разочарования, она с улыбкой приняла записку и спрятала ее в сумку. — Спасибо, — сказала она. — Тебе хотелось бы, чтобы я зашла еще раз? Гермиона моргнула. Свет лампы ложился на ее лицо, и Малышка разглядела наконец, что, несмотря на белки с красными прожилками, у ее матери красивые глаза — светлые, золотисто-карие, цвета слабого чая. — Если я могу чем-нибудь помочь, скажи, не стесняйся. Гермиона не сводила с нее глаз. — Делай как знаешь. Не могу же я запретить тебе. Но если хочешь знать мое мнение, то самая интересная беседа у нас уже позади. Попытайся мы еще раз, боюсь, нам будет нечего сказать друг дружке, — она посмотрела на наручные часы. — Не хочу показаться негостеприимной, но виски закончилось и мне надо кормить Бенедикта ужином. Гермиона хлопнула ладонями по коленям и встала; когда она шла по комнате, пол ходил под ней ходуном. Они вышли в холл. Гермиона открыла входную дверь. Уже на пороге Малышка обернулась и сказала не в силах скрыть страх: — Извини. Еще один вопрос. Ты часто разговариваешь с моим отцом? — Господи, конечно же, нет! Сколько тебе лет? — Тридцать два. — Я не говорила с ним тридцать два года. — А! Понятно. Мне просто было интересно. Когда я пришла, ты сказала, что он предупредил тебя. — Он написал мне. Через моих издателей. Я не ответила. Гермиона зевнула и почесала под грудью. Потом опять взглянула на часы. — Послушай. Всего минуточку, — торопливо проговорила Малышка. — Извини, что задерживаю тебя, но мне трудно. Понимаешь? Наверно, это действительно нечестно, но ему ведь больно. Если он думает, что я могу приехать к тебе! Он ничего не знает, ждет, не скажу ли я чего-нибудь. Все годы он молчал, и я понимаю его. Скажи он мафочке раньше… Понимаешь, если бы он сказал, что был ей неверен, прежде чем она узнала о твоей беременности, было бы, конечно, ужасно для них обоих, но в общем-то терпимо. А он поверил или сделал вид, что поверил в твою историю об итальянце, поэтому в больнице, когда ты сказала ему правду, было уже слишком поздно. Он оказался в западне, потому что не хотел быть жестоким с ней. Потом с каждым годом ему было все труднее сказать ей. Хотя я думаю, что это стало частью его жизни, как рисунок на ткани, который нельзя спрятать, и он научился с этим жить. И если сейчас сказать правду, не знаю, как… — Обещаю не писать и не говорить с ним, — произнесла Гермиона. — Спасибо. — Малышка рассмеялась. — И все равно ужасно. — Постарайся не зациклиться на этом. — Делать вид, что ничего не случилось, тоже не выход. Гермиона пожала плечами и едва заметно улыбнулась. В ее глазах горел холодный веселый огонь. — Впрочем, — сказала Малышка, как она надеялась, спокойно и с достоинством, — это моя проблема, а не твоя. Я справлюсь. Однако мне кажется разумным, если ты будешь знать, что я намерена делать. Даже если в какой-то момент я увижу, что в душе он понимает и знает, что я знаю, все равно я буду молчать. Гермиона широко улыбнулась, и Малышка покраснела. — Ты и вправду дочь своего отца, — сказала Гермиона и захлопнула дверь. Глава восьмая — Ты рано, — сказал Мартин Мадд, открыв дверь. — Самолет прилетит только в одиннадцать. Он все еще был в халате, и Малышка последовала за ним в кухню, где он готовил завтрак для мафочки. — Я думала, тетя Флоренс волнуется. Пробки и все прочее. Да и погода отвратительная! Дождь и ветер. Ветер сильный. — Сейчас пятнадцать минут десятого. Даже если вы выедете в десять, вам хватит времени. Флоренс уже позавтракала и одевается. Хочешь кофе? — Нет, спасибо, папуля. Я выпью чаю с мафочкой. — Поешь? Могу сварить еще яйцо. Или сделать тост. — Нет, только чай. — Уверена? — Уверена, папуля. Невинная банальность фраз, которыми Малышка обменялась с отцом, подействовала на нее успокаивающе после двадцати четырех часов воображаемых и куда более напряженных бесед с ним после ее отъезда из Брайтона. Сидя в уютной родительской кухне и глядя, как папуля режет хлеб и намазывает его маслом, пока на плите варится яйцо, она ясно осознала, что ни одна из этих бесед не повторится в реальности. Ну а ей самой было вполне достаточно прокрутить их в голове. Шагая вдоль канала (много часов и под дождем), она ругала его на чем свет стоит, потом простила, потом ей показалось, что ее любовь к нему стала еще больше, словно вместила в себя ее новое знание о нем. Как воздушный шар, удивленно подумала она, а потом напомнила себе, что из воздушного шара легко выпустить воздух. Стоит только ей произнести одно неосторожное слово, и от их мирной жизни не останется и следа! — Сегодня ужасная погода, — сказала она, передергивая плечами. — Ты уже это говорила. Ноябрь есть ноябрь. Но самолет Блодвен прилетает вовремя. Я только что звонил в аэропорт. Жди во втором терминале. У нее рейс с пересадкой. Из Сиднея она летит в Амстердам на аэробусе, а там зачем-то им подают другой самолет. — Как тетя Флоренс? — Вчера вечером опять задала нам жару. Сказала, что не выдержит встречи с Блодвен. Но я дал ей снотворное, и сегодня она вроде бы поспокойнее. Готова не моргнув глазом шагать на зов батарей. А вот мафочка устала. — Это я виновата. Мартин поставил на стол тарелку с тонкими кусочками хлеба, достал из кастрюльки и препроводил в рюмку яйцо, потом прикрыл его красной салфеточкой, которую Малышка сама вышила для мафочки много лет назад. — Полагаю, ты узнала от нее все, что хотела. Я насчет того, о чем мы с тобой говорили в последний раз. — Он коротко рассмеялся и искоса глянул на Малышку. — Надеюсь, твое любопытство удовлетворено. — Он налил кипяток в чайник. — Зачем только надо было расстраивать маму! — пробурчал он. Малышка надеялась, что на ее лице не отразился охвативший ее бешеный страх. — Не думаю, что мафочка расстроилась. — Хм-м. Ладно. Может быть, и нет. Тебе-то она уж точно не призналась бы. Ну и что теперь? Ты получила, что хотела? И что-нибудь изменилось? — Да нет, папуля. Еще как изменилось, подумала она. Она встретилась с Гермионой, сильной грубой старухой, и теперь знает, откуда идет ее собственная грубость. Теперь ей не надо этого стыдиться. Скорее это может стать источником ее силы или уже стало в недавней критической ситуации. Сверхчувствительная нежная женщина, верно, свалилась бы с ног! А так, если она и была потрясена обманом, в котором жил ее отец, то в глубине души, в самой глубине души она смеялась. Теперь она лучше знала своего отца, лучше понимала его и, понимая, как он загнал себя в капкан, из которого не смог выбраться, чувствовала, что сама становится добрее и умнее. Никогда ей не стать нежной и добродетельной, как мафочка, зато она может быть сильной, как ее храбрая мать! Мартин не сводил глаз с дочери. — Ты с этим покончила? — Да. — Прекрасно. Твердые скулы у него на лице горели огнем. Ах ты подлый обманщик, с нежностью подумала Малышка, старый греховодник! Никак не хочешь выдавать свою тайну! Что ж, можешь унести ее в могилу. Так рисковать! А если бы Гермиона не промолчала? Да нет, на нее можно было рассчитывать. Но если не Гермиона, то ведь он сам мог проболтаться. Он и мафочка всегда были очень близки, муж и жена, друзья, любовники. Наверняка желание признаться его мучило… — Нет смысла ворошить прошлое. Нам этого хватило с Флоренс. Надеюсь, в аэропорту она будет в форме. Ей и Блодвен придется как-то наладить отношения. Конечно же, я помогу им, но в первую очередь мне надо думать о мафочке. Неси поднос. Ей очень хотелось увидеть тебя. А я побреюсь пока, если Флоренс освободила ванную. Флоренс сказала: — У твоей бедняжки-матери в чем только душа держится, верно? — Мафочка сильнее, чем кажется, — отозвалась Малышка, напомнив себе: «Твоя тетка всего лишь пытается завязать беседу». Самолет Блодвен совершил посадку двадцать минут назад, и Флоренс с каждой минутой все больше нервничала: то и дело хваталась за чашку с кофе, ставила ее на место, она стучала о блюдце, а тетка вытирала платочком тонкие губы. — Вчера вечером она очень плохо выглядела, — продолжала Флоренс. — Мартину надо лучше о ней заботиться. — Он делает что может. Сегодня я не заметила ничего особенного. И она сказала, что хорошо спала ночью. — Думаю, она с тобой храбрится, — недовольно произнесла Флоренс. — Старикам не очень-то по душе демонстрировать детям свои болячки. К тому же ты часто видишься с ней и не замечаешь перемен. А по-моему, она очень сдала с прошлой Пасхи. Малышка подавила рвавшийся наружу смешок. Теперь она поняла, зачем Флоренс завела этот разговор! Она хотела удостовериться в том, что Малышка поддержит ее версию приобретения новой кровати! Вот старая хитрюга! — Когда они приезжали к тебе? — простодушно улыбаясь, спросила Малышка. Флоренс не ответила. Она поднесла руку к камее, которой была застегнута ее блузка, и Малышка увидела, как у нее дрожат пальцы. Ради встречи с Блодвен она оделась словно на свадьбу: пальто из шерстяной ткани кремового цвета, такого же цвета лайковые перчатки, розовая, вся в оборках кофточка. А над всем этим великолепием ее темное и сморщенное, как старый орех, личико. — Я сказала Мартину: если хочешь, чтобы Хилари дожила до следующей весны, увези ее отсюда. Увези из нашей промозглой страны куда-нибудь на солнышко. В Алгарви, в Северную Африку. Самой мне незачем уезжать из Англии. Еще не хватало обогащать иностранцев. А Мартин может себе это позволить. — Она оглядела терминал. — Почему Блодвен так долго нет? — спросила она совсем по-другому, робко и тихо, словно ей вдруг стало трудно дышать. — Сейчас-сейчас. Если хочешь, можем подождать ее у выхода. Флоренс тяжело вздохнула, даже как будто тихонько застонала, и губы у нее задрожали от страха. — Если бы она летела прямо из Сиднея, тогда ей потребовалось бы Бог знает сколько времени, чтобы пройти таможню и иммиграционные службы. А она летит из Амстердама, хотя на самом деле из Сиднея. Флоренс как будто взяла себя в руки и сердито поджала губки. — Не понимаю, зачем ей это! Такая долгая дорога! Меня ни за что не затащить в ваш аэробус, даже за тысячу фунтов не затащить, можешь мне поверить! Представь себе, вдруг он упадет, что будет со всеми пассажирами? — Она вновь коснулась броши, словно это был ее талисман. — Удивляюсь я Блодвен! Она всегда была такой привередливой! Малышка нахмурилась, не сразу поняв, что хотела сказать ее тетка. — Милая тетя Флоренс, когда гибнешь сама, вряд ли важно, сколько людей гибнет вместе с тобой. Но наша Блодвен цела и невредима! Правда-правда. Я прочитала на табло. И она скоро появится. Малышка встала. Флоренс тоже стала медленно подниматься с кресла, потом, поморщившись, нагнулась за сумкой и зонтиком. — Пойду встречу ее. А ты подгони машину. Вряд ли ей захочется бродить тут после такого ужасного путешествия. — Ее красное лицо опять было каменным, как всегда. Она строго посмотрела на Малышку. — Иди. Чего ты ждешь? Мне не нужна нянька. Думаешь, я не узнаю собственную сестру? Малышка умчалась. В горле у нее застрял комок, дождь и слезы застилали глаза, когда она выбежала из терминала на улицу, чтобы проскочить между автобусами и машинами и добраться до стоянки. Сентиментальная дура, ругала она себя, нажимая на кнопку лифта. И все же грудь у нее ходила ходуном, а когда лифт наконец пришел, она уже рыдала в три ручья. Серые металлические двери открылись. На каком этаже она оставила машину? Не в силах вспомнить этаж Малышка вошла в лифт и нажала на верхнюю кнопку. Продолжая рыдать, она произнесла вслух: — Начинай с последнего этажа, если ты такая идиотка! И только потом поняла, что она не одна в лифте. Кто-то в последнюю минуту протиснулся в двери. — Малышка, — сказал Филип. Он тяжело дышал. — Ты не слышала, как я звал тебя? Я кричал-кричал! Ты сама-то знаешь, что тебя чуть не задавили, когда ты бежала через дорогу?.. Что случилось? — Ничего. — Малышка отвернулась, понимая, что выглядит ужасно — вся красная, опухшая. Однако он взял ее за подбородок, развернул к себе, и у Малышки дрогнули в улыбке губы, когда она увидела, что он без очков, а потом опять из ее глаз хлынули слезы. — Н-ну, ничего серьезного. Все моя старая тетка. Она встречает сестру из Австралии. Они не виделись не знаю сколько, жуткое количество лет, кажется п-пятьдесят. А моя тетя, та, которую я знаю, которая живет здесь и которую я привезла в аэропорт, все время злая и испуганная. Они ужасно поругались, когда еще жили тут, и… о Господи, долго объяснять. Мне стало ее жалко, вот. Филип рассмеялся. — Какая ты милая. — И еще я боюсь, как бы они, встретившись, не стали сразу ругаться. Лифт остановился на верхнем этаже. Автоматические двери открылись. Когда они вышли из лифта, подул сильный ветер, и Филип обнял Малышку. — Вспомнила, — сказала она. — Я оставила машину на третьем этаже. Вот глупость. Извини. Лифт уже ушел, и Филип нажал на кнопку, чтобы вновь вызвать его. — А где твой «сааб»? — спросила Малышка. — За столбом, — махнул рукой Филип. — Видишь, высовывает надменный нос? — Ну тогда… Может быть, тебе… — Нет. Не надо. Сначала найдем твою машину. А то еще опять заблудишься. Насколько я успел заметить, с тобой это часто случается. — Он выудил из кармана очки, надел их и посмотрел на Малышку. Она округлила глаза, надеясь, что он не заметит, какие они красные, и потянула себя за волосы, чтобы разгладить лоб. — Номер-то помнишь? — Ну конечно. Номер… Номер… — Она рассмеялась в ладонь, глядя на Филипа, который улыбнулся в ответ и удивленно поднял брови. — Я уверена, что знаю. Правда. Его улыбка стала шире. — Я не то чтобы свысока… Ведь я тоже не помню, во всяком случае с ходу не скажу. Приятно встретить человека, который тоже не дает себе труда запоминать всякую ерунду. Не поверишь, я отлично помню телефонные номера! Вернулся лифт. Открылись двери. Они вошли внутрь, и Филип нажал на кнопку. — Я собирался позвонить тебе сегодня вечером, — сказал он. — Почему ты не… — Малышка рассмеялась. — Я хотела сказать, почему именно сегодня? — Он не сводил с нее глаз. — Почему только сегодня вечером? — Я звонил. Звонил в воскресенье из Шропшира, но мне никто не ответил. — Я была в Брайтоне. — А! Тогда понятно. Малышка рассмеялась. Она сама не знала, почему его ответ показался ей на редкость смешным. — А раньше я не звонил, потому что мне нужно было закончить кое с чем. — Он помолчал. — У меня была девушка, мы то сходились, то расходились, больше расходились в последнее время, — торопливо проговорил он. Лифт дрогнул и остановился, но двери не открылись. — Застряли, — сказал Филип. — Удивительно, до чего же машины иногда понятливы. Малышка подумала, что сейчас он поцелует ее, однако Филип не приблизился к ней. Они продолжали стоять как стояли, разделенные почти всем пространством кабины. — То, что я только что сказал, наверно, прозвучало этакой декларацией. Думаю, я этого хотел. Да, правильно, я этого хотел. Но если ты против, забудь. Малышка внимательно смотрела на него. Совсем еще молодой, с чистыми голубыми глазами, с белой кожей в веснушках. Светлые шелковистые волосы, гладкие твердые губы. Он был словно старый друг и одновременно незнакомец. Она еще раз посмотрела на его нежные губы и затрепетала всем телом. — Я бы ничего не сказал, если бы ты не плакала, — чуть ли не с осуждением произнес он. Снизу до них доносились крики. Лифт сдвинулся с места и вскоре, дернувшись, опять остановился. Двери открылись. Третий этаж. Двое чудовищно тучных мужчин в темных пальто вошли внутрь, и двери сразу же закрылись. Переглянувшись, Филип и Малышка улыбнулись друг другу. Лифт остановился на первом этаже. Мужчины вышли. Двери оставались открытыми. — Если хочешь, можем подняться по лестнице. Наверно, так будет быстрее, — сказал Филип. — Я уже привыкла к лифту, — отозвалась Малышка и нажала на кнопку. — Правда, я спешу. Моя тетя, мои тети, наверно, уже ждут. Ты действительно помнишь номер телефона? Филип назвал его, и Малышка одарила его восхищенным взглядом. Она улыбнулась, стараясь подбодрить его, но он молчал. — Я опять заплачу, если тебе так легче. Филип вспыхнул. — Нет. Нет, не надо. Если только тебе самой хочется. Послушай. Ты случайно не занята завтра вечером? Я знаю отличное местечко, маленький французский клуб на Клинк-стрит. Это рядом с Шефтсбери авеню. Ты его не пропустишь, потому что там всего один ресторан. У них отличная еда и лучший в Лондоне сыр. Ты любишь сыр? — Люблю. — Отлично. Больше чем отлично. Великолепно. Давай встретимся там, скажем, в половине восьмого. Малышка кивнула. — Спасибо. С удовольствием. Лифт остановился. Двери открылись. Филип взял Малышку за локоть и торопливо вывел наружу. — Получилось! — просиял он. — Ты помнишь, где оставила машину? — Где-то справа. Они шли между рядами машин, и Филип крепко держал Малышку за локоть, так что она чувствовала тепло его ладони. — Мы, конечно же, могли бы встретиться и сегодня, — сказал он, — но, кажется, ты сегодня будешь занята, если твоя тетушка прилетела из Австралии. Наверно, у вас праздничный ужин? Малышку изумила его предусмотрительность. Потрясающая тактичность! Он уважает семейные отношения. — Мои родители уверены, что я останусь обедать с ними. Обе тетушки — сестры моего отца. А поссорились они из-за мужа австралийской тетушки. Из-за мужа тети Блодвен. Она уехала в Австралию с дружком тети Флоренс. Вышла за него замуж и вместе с ним эмигрировала. Сейчас его уже нет, он умер несколько лет назад, но тетя Блодвен не написала об этом тете Флоренс. Так что тетя Флоренс узнала о его смерти всего два дня назад от папы, а до тех пор она думала, что он тоже приедет вместе с Блодвен. Она даже купила для них двуспальную кровать, для Блодвен и Гарри. Новые простыни, одеяла. И, естественно, пришла в ярость, ведь ей пришлось потратить много денег. Хотя на самом деле взбесилась она оттого, что ее выставили идиоткой! — Малышка хихикнула. — Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Нелепо все. — Не скажи. Звучит завораживающе. Интересно послушать, как будут развиваться события. — Завтра узнаешь. В «Клинк-клубе». — Да. Да. Пожалуйста. Наконец они нашли «рено», но Филип продолжал держать Малышку за левый локоть и держал ее, пока она выуживала из кармана ключи и отпирала дверцу. Только потом он отпустил ее и отступил на шаг. Малышка включила зажигание, не закрывая дверцу на случай, если он все же решит ее поцеловать. Ей хотелось этого, но нет так нет — она не обидится. Подождав немного, она сама решила проблему, поцеловав кончики пальцев и помахав ими в сторону Филипа, прежде чем закрыть дверцу. Он ответил ей улыбкой — очаровательной улыбкой, подумала Малышка, чувствуя, как от счастья у нее кружится голова, как кровь прилила к щекам. Отведя машину немного назад, она резко вывернула руль и бампером задела заднюю дверцу стоявшего рядом большого «бентли», после чего состроила Филипу гримасу, включила первую скорость и поехала прочь, в зеркальце наблюдая за Филипом, который стоял неподвижно, с приветственно поднятыми вверх руками и, глядя ей вслед, смеялся… Малышке, когда она оглядывала семейный стол с сидевшими за ним мафочкой, папулей, Флоренс и Блодвен, казалось, что вечер волшебным образом преобразился. Возможно, переполнявшее ее счастье, которое не спрятать, как не спрятать отличное здоровье, осеняло всех своим сиянием. И Мадды замечательно себя вели — как воспитанные дети, подумала Малышка, ласково улыбаясь немолодым лицам, оживленным счастливыми воспоминаниями о давних семейных скандалах. Двоюродный дед Гораций Мадд встал как-то утром, оделся по-рабочему и ушел из дома, оставив жену и пятерых ребятишек, так о нем больше никто и не слыхал. Прадед Эбенезер, староста в своей валлийской церкви, взял и на восемьдесят шестом году обрюхатил некую девицу. Жасмин Мадд, кузина матери их отца, всю жизнь кормила своего мужа рыбными консервами и картошкой. Тетя Анна сошла с ума на собственной свадьбе, разорвала на себе одежду и стала плясать на столе голая, после чего исчезла «с глаз долой». Все-таки хорошо иметь большую семью и много воспоминаний, думала Малышка. Все эти люди, о которых шла речь, были очень дальними родственниками и к тому же давно похороненными, не то плохо бы им пришлось от ее отца и его сестер. — Тетя Анна не сходила с ума, — заявила Блодвен. — Это Милли. — Мамина тетя Милли? — Флоренс коснулась своей камеи и задрала подбородок. — Да нет, Блодвен. Мама всегда говорила, что это было в отцовской семье. — Ну так бы она и призналась, как же! Шли часы, и от австралийского акцента Блодвен в конце концов не осталось и следа, во всяком случае последнюю фразу она произнесла как настоящая валлийка. Казалось даже, что изменилась ее внешность, размышляла Малышка, наблюдая за ней. Когда она в первый раз увидела свою тетю в аэропорту, та показалась ей настоящей иностранкой: привлекательной, крепкой, румяной дамой очень пожилого возраста. А теперь, глядя, как она сидит между Мартином и Флоренс, Малышка не могла не обнаружить семейного сходства. И не только физического — та же небольшая голова, маленький ястребиный нос, густые вьющиеся волосы, но также другого — как все они одинаково раздували ноздри и опускали уголки губ. Неужели и она сама делает так же? Недаром тетя Флоренс сказала (не подумав, конечно), что она похожа на тетю Блодвен! Малышка поглядела на отца. А что он скажет, как поведет себя, если она спросит Флоренс, что та сейчас думает об этом? У Малышки возникло острое, почти неодолимое желание задать опасный вопрос, хотя у нее во рту пересохло от страха… Блодвен сказала: — У мамы была такая привычка — за все плохое перекладывать ответственность на отца. Если что не так, мол, благодарите вашего отца, а я тут ни при чем. И она весело рассмеялась — не понимая, как показалось Малышке, что запалила фитиль. Блодвен слишком долго прожила вдали от брата и сестры и, верно, забыла, как легко они взрываются! А ведь должна была бы помнить, что предоставила Флоренс ухаживать за матерью! Уехала с Гарри, сбежала — переложив весь груз на плечи сестры! Блодвен следовало бы догадаться, что, по мнению Флоренс, не ей делать подобные замечания. Наверно, Блодвен плевать на мнение Флоренс, подумала Малышка. Или ей надоели тишь и благодать и она решила доставить себе удовольствие. Малышке показалось, что она сама загорелась ожиданием лихой перепалки между сестрами, и посмотрела на отца. Он улыбался. Поймал взгляд дочери и хитро подмигнул ей. — Удивляюсь тебе, Блодвен, — зловеще прошипела Флоренс, — неужели ты еще помнишь, какой была наша мама? — Кто-нибудь хочет еще барашка? — спросила мафочка. — Тут много, а его куда приятнее есть, пока он горячий. Это не говядина, которая и холодная не хуже. — Нет, спасибо, дорогая, — ответила Блодвен. — Все было очень вкусно. Очень! — Она повернулась к Флоренс и улыбнулась ей как будто без задней мысли. — Ты была спасением для мамы. Она написала мне в своем последнем письме, как благодарна тебе за твою доброту. «Она просто ангел, — это ее слова, — при злой старой ведьме!» Флоренс шмыгнула носом. Она не улыбнулась в ответ и сказала всего лишь: — Я исполнила мой долг. Однако было очевидно, что опасность миновала. С облегчением вздохнув, мафочка встала из-за стола. Вместе с Малышкой они убрали грязную посуду. — Мне показалось, что будут громы и молнии, — сказала Малышка матери, когда они остались вдвоем в кухне. — О, этого не избежать, — отозвалась мафочка. — Иначе и быть не может. Это ведь как мясо и виски для них. Надеюсь только, что начнут они, когда уедут из моего дома. — Папуля говорил, будто тетя Блодвен большая язва. А мне так не показалось. — Думаю, она решила выждать, — безмятежно отозвалась мафочка. — А вдруг она изменилась? В конце концов, столько лет в Австралии. Может быть, Гарри повлиял на нее? — Ш-ш-ш. Даже не произноси его имени. — Хилари Мадд приложила палец к губам, и вид у нее стал как у озорной девчонки. — Как ты не понимаешь? Из леопарда не сделать домашней кошки. Можно улыбаться и при этом держать камень за пазухой! Блодвен, конечно же, мила и очаровательна, но все это лишь для отвода глаз; как только бедняжка Флоренс сложит оружие, Блодвен воткнет в нее нож. Малышка хихикнула. — Ох, мафочка, это ужасно! — Дорогая, мне ли не знать. Это жизнь. Вот явятся остальные — Бланш в четверг и Сэм в пятницу — и шерсть полетит клочьями. К счастью, квартира слишком мала, чтобы вместить всех, поэтому Бланш и Сэм будут жить в отеле за углом. Достань, пожалуйста, тарелки для пудинга. Они на верхней полке. Самые лучшие — краун-дерби! Наверно, они пыльные, мы нечасто ими пользуемся. Ничего, протрем быстренько и, как говорится, заколем упитанного тельца, если уж такое дело. Малышка залезла на стремянку и одну за другой подала мафочке бесценные тарелки. У нее было легко на душе, хотя во время обеда она со страхом думала: а что если мафочка знает про свою «лучшую подругу» и папулю и молчит, щадя его? Не может быть! Если бы мафочка знала, что ее дочь связана кровными узами с папулиным семейством, она бы ни за что не позволила себе говорить о них в таком насмешливом тоне… — Я приготовила «плавучие острова», — сказала мафочка. — Пэнси больше всего любит этот пудинг. И Малышка мгновенно поняла, что счастье мафочки такое же хрупкое, как тарелки у нее в руках. Ее мысленному взору явилось лицо Пэнси, которая улыбалась в точности как Блодвен, опуская вниз уголки губ и раздувая ноздри. — Что с тобой? — Мафочка взяла последнюю тарелку и с тревогой посмотрела на дочь. — Ты побледнела. И она протянула руку, чтобы помочь Малышке слезть. — Да? Извини, — улыбнулась Малышка. — У тебя месячные? — Нет. Просто закружилась голова. Уже прошло. Не знаю, что это было. Как глупо! Правильно, глупо, сказала она себе. У Блодвен и Пэнси нет очевидного сходства. Только чувствуя себя виноватой, можно вообразить такое. — Сама ищешь неприятности на свою голову, — обычно говорит мафочка в таких случаях. Ну в чем ее вина? Разве лишь в том, что знание — тоже вина. — Так-то лучше, — проговорила мафочка. — Ты немного порозовела, дорогая. Ничего, бывает. Когда я была в твоем возрасте, со мной тоже такое бывало. Пэнси писала: Дорогая мама! Я была рада получить от тебя длинное и веселое письмо о твоей жизни в Ислингтоне, где, как ты говоришь, много интересных людей. Мне бы хотелось повидаться на каникулах со «старым мореходом» и котом Валтасаром, а еще я хочу съездить в Брайтон и посмотреть на малыша Эйми. Мне будет приятно почувствовать себя тетей. И я обязательно запишу день рождения моего племянника в свою памятку. Хорошо бы тебе побыстрее найти работу. Жаль, ты ничему не училась, но это не твоя вина. Это вина общества. Мойра Харвестер, которая сейчас у нас староста, говорит, что мир очень сильно переменился с тех пор, как наши матери были молодыми. Когда ты была в нашем возрасте, как она говорит, девочек еще воспитывали в убеждении, что им необязательно делать карьеру, потому что их должны обеспечивать мужья. У нас будет иначе. Я решила стать консультантом по менеджменту (Мойра считает, что мне это подходит, потому что из меня получается хороший организатор), и сначала я получу хорошую работу, а потом уж заведу детей, чтобы не потерять независимость. Мне бы хотелось иметь девочку и мальчика, но я сомневаюсь, что хочу замуж. Мойру это шокирует, но она кое в чем еще очень старомодна! Может быть, если тебе не удастся найти приличную работу, ты подумаешь о том, чтобы еще раз выйти замуж. Папа собирается жениться, о чем, надеюсь, он уже сообщил тебе. Должна признаться, когда я прочитала об этом в его письме, то обиделась за тебя, хотя теперь уже не сержусь на него. Спасибо за то, что ты разрешила привезти Джэнет Моррис на Рождество. Если тебе все равно, я бы с большим удовольствием пригласила Мойру Харвестер. Родители Джэнет Моррис были очень добры, что пригласили меня осенью, но все время лил дождь, так что мы не выходили из дома и не видели ни Девичьего замка, ни земляных укреплений, а все время делали кокосовое мороженое и смотрели телевизор. У Мойры Харвестер более широкий круг интересов, чем у Джэнет Моррис. Ей нравится ходить в театры и говорить о политике, и у нас с ней гораздо больше общего! Уверена, она понравится тебе. Она очень высокая и худая. Мой медвежонок сидит рядом со мной, пока я пишу, и шлет тебе горячий привет (!). И я, Пэнси Старр, тоже шлю тебе привет! P.S. Я вовсе не хотела сказать, что тебе обязательно надо выходить замуж. Может быть, если ты попробуешь, тебе понравится самой зарабатывать. Мойра Харвестер хороший психолог, так вот, когда она посмотрела на твою фотографию, то сказала, что, по ее мнению, у тебя большой потенциал, который ты почти не использовала. Еще она говорит (но это не имеет отношения к психологии), что ты очень молодо выглядишь для своих лет! Когда Малышка приехала с Итон-сквер, письмо Пэнси уже ждало ее, и она прочитала его в кухне мисс Лэйси, согреваясь возле газовой плиты. Валтасар мурлыкал у нее на коленях. Не успела Малышка войти в квартиру, как он бросился к ней с радостным мяуканьем. К еде, которую она оставила ему на время своего отсутствия, он даже не прикоснулся. — Бедный старичок, — сказала Малышка, почесав у него за ухом, — тебе было очень одиноко весь день. Часы уже показывали полночь, но Малышке совсем не хотелось спать. Ее переполняла любовь к Пэнси, к старому коту, который тосковал по ней, к Филипу… Она сказала себе, что влюбилась, потому что ее положение подталкивало ее к этому; она попала в ловушку и должна бороться, но знала, что не будет бороться. Почему бы не делать то, что ей хочется делать? Впереди целая жизнь и много приятных возможностей. И она свободна в своем выборе, правда, теперь она постарается быть умной. Рассмеявшись, она согнала кота с коленей и сказала: — Валтасар, я свободна как птица, и я молода! Во всяком случае, так говорит моя дочь! Я молода для своих лет, и у меня большой потенциал! Глава девятая — Мне двадцать девять, — сказал Филип. — А это важно? От удивления глаза у него стали круглыми. Но удивился он, как поняла Малышка, не ее вопросу, а тому, как нелепо, неожиданно, по-детски она задала его между двумя ложками горячего лукового супа, едва наступила первая пауза в их разговоре. — Нет. Конечно же, нет! — Малышке стало стыдно своей лжи (она боялась, что он еще моложе), и она покраснела. — Просто задумалась о возрасте. Ничего странного, если целый вечер проводишь со стариками. Родители, тетушки. Они родились где-то на переломе веков. Вот я и думала о том, как время рождения определяет характер… — Она проглотила еще одну ложку супа. — Мне, например, тридцать два. Я — дитя войны, — сказала она, набравшись храбрости. — Вряд ли война так уж на тебя повлияла. Ты, верно, и не помнишь ничего. — Я — сирота военного времени. У меня приемные родители. — А, тогда понятно. — Знаешь… — проговорила она и умолкла. Ей было трудно продолжать. Не сейчас. Еще рано. Это займет слишком много времени, придется многое объяснять. Она открыла свое прошлое — восстановила его, словно отвоевала сушу у моря, — и хотя это открытие безусловно интересно для нее, Филипу, может быть, будет скучно. Несмотря на то что, с одной стороны, ей казалось, будто она знает его всю жизнь, все же, с другой стороны, он пока еще оставался для нее чужим. Забавное получается ощущение: близость с человеком, которого едва знаешь. Захватывающее ощущение, думала Малышка, глядя на Филипа, сидевшего напротив нее в маленьком тихом подвальном ресторанчике, в котором официанты были одеты как французские матросы, а над входом в кухню висели пучки душистых трав. Все здесь кружит голову, приятно волнует, но и пугает. — Да? — в ожидании произнес Филип. Смутившись, Малышка посмотрела мимо него на крошечный бар и меню, написанное мелом на доске. Слава богу, здесь все довольно дешево, подумала она, беспокоясь за Филипа, хотя еда в самом деле великолепная. Густой луковый суп и свежий хрустящий белый хлеб. Интересно, включено ли это место в «Путеводитель по ресторанам»? И ей припомнился последний ужин с Джеймсом… — Почему ты улыбаешься? — спросил Филип. Странно, что он спрашивает, ведь они только и делали, что улыбались друг другу все полчаса, что провели вместе в ресторане. Наверно, у нее теперь другая улыбка… — Я улыбаюсь? — лицемерно переспросила Малышка. Ей не хотелось говорить ему, что ее муж повел ее в куда более дорогой ресторан, чем этот, в их последний проведенный вместе вечер и очень расстроился, когда ему подали счет! Не хватало еще, чтобы Филип подумал, будто она считает его мелочным! С жадностью проглотив остатки супа, Малышка вытирала хлебом тарелку. — Наверно, я думала о моей семье. Об отце и его сестрах. О тете Флоренс и тете Блодвен. Вчера они были на удивление милы друг с другом, вели себя как нельзя лучше, но похоже, это лишь временное перемирие в их вечной войне. Они любят друг друга, но по-настоящему их объединяют давние страсти. Воспоминания о прежних стычках и скандалах. Это держит их вместе. Возможно, они просто не умеют иначе выражать свою любовь. Им уже по многу лет, они многого навидались, но, как бы ни изменилась жизнь вокруг них, в душе они остались прежними. — Старики — это те же молодые люди, разве что пойманные в капканы старой плоти, — отозвался Филип. — Увы, мысль неоригинальная. Где-то я вычитал ее. Кстати, пока мы не переменили тему, ты не выглядишь на тридцать два года. Я бы сразу сказал, как только ты упомянула о своем возрасте, но побоялся, что ты сочтешь это банальным комплиментом. А потом я подумал: если ничего не скажу, ты можешь решить, будто я считаю, что ты выглядишь старше своих лет. Малышка рассмеялась, и Филип тоже рассмеялся. Он прелесть, подумала Малышка. — Ты все говоришь правильно. — Стараюсь понравиться, — потупившись, произнес Филип и тотчас поднял на нее глаза, поправив дужку очков на носу. — Но не всегда. И не всем. — Мне ты нравишься. Малышка сама удивилась, как осмелилась произнести такое, и обрадовалась, что подошел официант и стал собирать тарелки. — Я рад. Они молчали, не сводя друг с друга глаз. Официант налил немного вина в бокал Филипа. Тот сделал глоток и кивнул. Официант наполнил оба бокала. — Помню, как-то я обедал тут с одним человеком, который сказал, что вино отвратительное. Он потребовал, чтобы пришел метрдотель, который вел себя с неприступной важностью, пока не попробовал вина. А потом сам его выплюнул… — Наверно, оно в самом деле было отвратительное. А это очень хорошее. — Да. — Филип перевел взгляд на свой бокал. — Мне хотелось рассказать что-нибудь забавное. Извини, не получилось. Наверно, я волнуюсь. Знаешь, я весь день был не в своей тарелке. Боялся, как бы что не помешало. Не дай Бог ты забыла бы название ресторана или улицы. Мне надо было настоять, чтобы ты записала. А потом я стал думать о более страшных вещах. Есть такой старый фильм, не помню, как он называется, но я никак не мог выкинуть его из головы. Как-то раз его показывали по телевизору, ночной сеанс. С участием Кэри Грант и Ингрид Бергман. Они встречаются на корабле, влюбляются друг в друга, а потом по какой-то причине… — Он засмеялся. — Ну, словом, они назначили встречу ровно через год на крыше Эмпайр Стейт Билдинг. Он пришел, а она попала под машину, когда переходила через дорогу… Филип опять засмеялся, не сводя глаз с Малышки. — Что бы ты сделал, если бы я не пришла? — Сначала подождал бы. Потом позвонил по телефону. Потом стал искать в больницах. Потом обратился в полицию. — Правда? — Да. Наверняка. Я же вспомнил дурацкий фильм. Не знаю, почему я назвал его дурацким. Ведь я плакал, когда смотрел его. Если бы ты не пришла, он помог бы мне. Напомнил, что должна быть причина. Ну, я хочу сказать, если ты хотела меня видеть. Искусство всегда полезно в таких случаях. Подготавливает к тому, что может случиться. — Думаю, в жизни все сложнее. — Малышка помолчала. — У меня в последнее время какая-то странная жизнь. На днях я встретилась со своей матерью. Впервые. Это случилось в первый раз. Если бы я полагалась на романы, то ждала бы чего-то несусветного, какого-нибудь великого откровения. Но ничего такого не было. Я ничего не почувствовала. — Какая она? Малышка пожала плечами и рассмеялась. — Веселая старуха! Но ко мне не имеет никакого отношения! Она напоила меня виски и дала номер телефона моей сестры. Может быть, позвоню. Не знаю. А что если нам нечего сказать друг другу? — Никогда не знаешь, — сказал Филип. В его взгляде не было даже тени улыбки, и Малышка поняла, что ее слова прозвучали неестественно. Наверно, он догадался, что она слукавила. Что ж, так оно и есть, подумала Малышка. Свидание с Гермионой значило для нее немного, не так много, как, может быть, хотелось бы, но все же что-то значило. Она вспомнила об отце и зарделась. Потом быстро, торопливо проговорила: — Извини. Я только и делаю, что говорю о себе. О себе и о моей семье… — И хорошо, — сказал Филип. — Мне нравится тебя слушать. — Правда? — Правда. — Он нежно улыбнулся Малышке, и у нее закружилась голова. — Расскажи мне… Дай-ка подумать! Я почти ничего не знаю о тебе, а хотел бы знать все, поэтому дай подумать, с чего начать. — Он засмеялся над собой, над своими неловкими словами и прищурился. Потом широко открыл свои большие голубые глаза. — Вот, например, ты любишь путешествовать? Малышка была готова расцеловать его за такой вопрос, за то, что он почувствовал, как ей неловко, и понял, что надо сделать. До чего же он добрый! Добрый и умный! Ну конечно же, она любит путешествовать, воскликнула Малышка, просияв благодарной улыбкой. Когда дети были маленькие, дети ее мужа и ее собственная дочь, они проводили каникулы на море, в Англии, но в последние несколько лет она и Джеймс (в таком контексте ей было легко говорить о Джеймсе, и за это она тоже была благодарна Филипу, ведь это он предложил нейтральную спокойную тему) немножко поездили. Обычные места — Франция, Италия, Греция. А потом Джеймсу захотелось экзотики, и они отправились в Советский Союз. Были в Киеве, в Тбилиси, совершили автобусный тур по Кавказским горам. Путешествие оказалось утомительным и не всегда комфортным, ведь очень много времени они проводили в автобусе, но Грузия красивая страна: горы со снежными шапками, плодородные долины, вечнозеленые деревья. Колхозы кого угодно могли бы привести в уныние, зато на крошечных личных участках чего только не было — и виноград, и помидоры, и фруктовые деревья, и домашний скот; коровы, гуси, свиньи гуляли на свободе, словно в райском саду. Особенно покорили Малышку грузинские свиньи: на удивление веселые и дружелюбные, они не боялись приближаться к туристам и забавно крутили своими поразительно длинными закрученными хвостиками, как прелестные собачки. Но самым замечательным, чего она никогда не забудет, были старые грузинские бани в Тбилиси, о которых писал Пушкин и в которых Лермонтов (как сказал Джеймс, не забыла отдать ему должное Малышка) лечил больное колено. Найти эти бани оказалось делом непростым, потому что интуристовский гид не хотел вести их в старую полуразрушенную часть города, ибо считал ее позором для Советского Союза, но Джеймсу удалось отыскать таксиста, который понял его примитивный русский язык и отвез, куда им было нужно. Малышка даже вымылась в сводчатом подвале с помощью крупной женщины в белой нейлоновой юбке, которая усадила ее на выщербленную мраморную плиту и, вылив на нее несколько ушатов горячей, пахнувшей серой воды, стала ее тереть жесткой намыленной простым мылом варежкой — даже за ушами и между пальцами на ногах! — Я как будто опять стала маленькой и меня мыла мама, — смеясь, сказала Малышка и обрадовалась, что Филип тоже засмеялся. Еще она обрадовалась тому, что не только спокойно и без напряжения говорила о Джеймсе, но и думала о нем спокойно, без злости в душе. Ей было приятно обнаружить, что их совместная жизнь не была совершенно черной, что в этой пустыне все-таки есть оазисы… Малышка ласково улыбалась Филипу и официанту, который принес главное блюдо: маленькие розовые отбивные из молодого барашка с бледными картофельными завитушками и зеленым салатом с чесноком. — Не налегай на картошку, — сказал Филип. — Оставь место для сыра. Я тебе говорил, что сыры здесь особенные? — Да. Я помню. Я помню все, что ты говорил мне. — Все? Она кивнула. — Боже мой! Они обменялись улыбками. — Знаешь, это удивительно, но в прошлом году я тоже был в Грузии[6 - Английское название штата Джорджия омонимично слову «Грузия».]! Только в американской, а не советской. У меня тетя живет в Атланте, сестра моей матери. Она заболела… была при смерти, поэтому мы с мамой и поехали туда. Мне не удалось много повидать, а сама Атланта оказалась большим богатым современным городом. Ничего себе совпадение! — Это как раз то, что я хотела сказать: жизнь бывает куда интереснее романов, — со страстью проговорила Малышка. — Чего только не случается! Мы оба были в Грузии! А как мы встретились в аэропорту! — Ну, это-то не совпадение. Люди все время встречаются в аэропортах. Я хочу сказать, что, как правило, этого просто не замечаешь. Если это неважно. Предположим, ты кого-то долго не видел, а там встретил, ну и говоришь себе: «Да это же старушка Финиас Бленкинсоп!» — после чего напрочь о ней забываешь. Филип воткнул вилку в баранью отбивную и вздохнул. — Знаешь, как ни странно, но я не так уж и голоден. — Из-за лукового супа. Он очень сытный. — М-м-м. Предположим, хотя я думаю, что не из-за него! Он коснулся ладонью руки Малышки и опять взялся за вилку. Неожиданно Малышке стало неспокойно. — Все же что ты делал в Хитроу? — Провожал родителей. Я привез их в выходные из Шропшира. Они улетели в Рим. — Отдохнуть? В ноябре в Риме холодновато, ты не находишь? Хотя летом им, верно, несподручно. Я имею в виду ферму. — Да нет, дело не в ферме. Мой брат отлично справляется. Они всегда летают туда в ноябре, потому что в ноябре день рождения моей бабушки. Она у нас матриарх, и в день ее рождения собирается вся семья. Я тоже обычно бываю, но в этом году не получилось. Один из наших партнеров заболел. Но я рад. Нет, не тому, что он болен, а тому, что остался. Правда, рад. Филип говорил тихо, четко произнося каждое слово, как будто вкладывая в него особый смысл, и Малышке стало не по себе. Она бесцельно водила вилкой по тарелке. — Твоя семья разбрелась по всему миру. Тетя в Америке. Давно она живет в Риме? Твоя бабушка? — Моя тетя после войны вышла замуж за американского солдата. Она была солдатской невестой. А моя бабушка почти всю жизнь прожила в Риме. Но родилась в Вероне. — Правда? — А почему ты так удивилась? — Ну, Ньюхауз не итальянская фамилия, разве не так? Это фамилия твоего отца? Ньюхауз. Джон Ньюхауз. Филип рассмеялся. — Извини, глупо получилось. Мне почему-то казалось, что я тебе рассказал. Отец поменял фамилию, когда осел в Англии. Полагаю, он решил, что не сможет фермерствовать в Шропшире, если его зовут Джованни Марио Казанова! Малышка подняла на Филипа глаза. — Особенно сразу после войны. Да еще в его положении. Он ведь был пленным, и его отправили работать на ферму. После войны он остался здесь, как многие итальянцы, и женился на фермерской дочке. — Ты не похож на итальянца. — Я пошел в маму. — Она валлийка? — Нет. Англичанка. Шропширская девица Элизабет Добсон. — А! Филип лучезарно улыбнулся Малышке, и она заставила себя улыбнуться в ответ, хотя сердце у нее билось так часто, что она едва не теряла сознание. — Так что я тоже в некотором роде дитя войны! Если бы не война, мои мама и папа не встретились бы. И мы не сидели бы тут. — Не сидели бы, — повторила Малышка. — Может быть, и сидели бы, но тогда все было бы иначе. И мы были бы другими. — Да. — О чем ты задумалась? — спросил Филип. По какой-то причине, видимо из-за односложных ответов Малышки, он вдруг заговорил на густом кокни, но тут же вернулся к своему привычному произношению. — Если бы не семья отца, мне бы никогда не пришло в голову идти на юридический факультет. Мой дедушка был юристом. И довольно известным антифашистом. Почти всю войну он отсидел в тюрьме. На меня это произвело очень сильное впечатление, когда я был маленьким. Ну и поэтому мой отец не мог быть офицером в итальянской армии, к счастью для меня, потому что, будь он офицером, ему бы ни за что не разрешили жить на ферме. Малышка слабо улыбнулась, понимая, что должка что-то сказать. — Забавно. По Шропширу я каталась отчасти потому, что во время войны там жила моя мама со своей старенькой тетей. Недалеко от вашей фермы. Наверняка она помнит людей по фамилии Добсон… Нарочно не придумаешь, думала Малышка, мысленно заглядывая в будущее и представляя, как она знакомит Филипа с мафочкой: «Это Филип, мафочка, сын одной из дочерей Добсонов с фермы». — Потрясающе! — воскликнул Филип. — Да уж! — И Малышка услыхала свой резкий попугаичий смех, до того фальшивый, что Филип не мог этого не заметить. Но он лишь с любопытством посмотрел на нее. — У ее тети было много собак. Что-то вроде питомника. У той тети, с которой во время войны жила моя мама. Я не знала ее. Она умерла в 1943 году, еще до моего рождения. А твои дедушка с бабушкой, я имею в виду английских дедушку с бабушкой, наверное, ее помнят. — Они умерли. Может быть, мама помнит, но она была молоденькой тогда. В семнадцать лет она вышла замуж за отца. Может и не помнить. Зато мафочка ее помнит! Элизабет Добсон, иногда присматривавшую за детьми Гермионы. — Мне бы хотелось познакомить тебя с моими родителями, — сказал Филип. — Может быть, приедешь в Шропшир на выходные, когда они вернутся из Италии? Думаю, они понравятся тебе. — Не сомневаюсь. — А пока… Филип протянул руку, и она взяла ее. Малышка глядела на их руки, соединенные на белой, усыпанной хлебными крошками скатерти, и никак не могла остановить сотрясавшую ее дрожь. Малышка не видела выхода. Разве только теперь же обо всем рассказать. Что рассказать? Моя мама, моя приемная мама будет считать тебя моим братом из-за лжи, которую она услыхала от моей настоящей матери! Все так запуталось, подумала Малышка. Нельзя быть такой самонадеянной — ведь она уже решила, что Филип сделает ей предложение. Что ж, решила и решила, но пока еще рано решать. А совсем скоро станет поздно. Он честный и открытый. Он осудит ее за то, что она скрыла от него свою запутанную историю, что была нечестной и неискренней… Но ведь это не ее тайна… Филип сжал ей руку, потом отпустил ее и принялся за отбивные. А она, глядя, как он ест, ни о чем не догадываясь, сцепила на коленях дрожавшие пальцы. Тем не менее ее голос прозвучал почти спокойно, когда она сказала: — Ты тоже должен познакомиться с моими родителями. Правда, мама не очень хорошо себя чувствует. От всех этих приездов и отъездов она ужасно устала, ведь у нее больное сердце. Только когда мафочка умрет, исчезнут все проблемы. Но ради мафочки она должна держать рот на замке, как всю жизнь делал отец. Но я же люблю мафочку, в ужасе подумала Малышка. Как я могла даже подумать о ее смерти? Может быть, умрут родители Филипа? Скажем, в авиакатастрофе по пути домой. Только этого не хватало — мечтать о смерти совершенно незнакомых людей! Тем более для Филипа они не чужие. И это не поможет. Если она выйдет замуж за Филипа, мафочка захочет узнать о его родителях… — Сочувствую тебе. Рад буду познакомиться с ней, когда ей станет лучше. И со всей твоей семьей тоже. С отцом и дочерью. Тебе не хочется есть? — с тревогой спросил он, заглянув в ее тарелку. — Да нет, просто задумалась. — Малышка взялась за вилку и нож. — Мой отец — психиатр, — сказала она, пытаясь отвлечь его внимание. — Мартин Мадд. — Известное имя, — отозвался Филип. — Это его книга о связи душевных болезней с наркотиками? — Его. — Читать я не читал, но слышать приходилось. Это знаменитая книга. — Но довольно трудно читается для популярного издания. — Наверно, мне надо будет заглянуть в нее до встречи с ним. — Ему это понравится. Я не хочу сказать ничего плохого. Он — хороший человек. И Малышке сразу же пришло в голову, что этого недостаточно, если говорить о ее отце. Хороший человек, храбрый человек, добрый человек, который любит свою жену и оберегает ее и ее покой как только может, приняв на себя непосильный — временами — груз (хуже того: играет унизительную, фарсовую роль), исполнить свой долг, как он его понимает. И Малышке нельзя его предать. Есть время говорить и время молчать[7 - Время молчать, и время говорить (Екк. 8,7).], как сказано в Библии, и для Малышки не может быть ничего, кроме молчания (больше даже ради отца, чем ради матери). Малышке достались молчание и притворство. Зря она сказала Филипу, что мафочка была знакома с Добсонами. Хотя, если он когда-нибудь познакомится с мафочкой (Малышка решила по возможности оттягивать этот момент), это все равно выйдет наружу. Наверно, надо его предупредить, не выкладывая всей правды. В конце концов для мафочки, даже без отцовской тайны, воспоминания о той жизни, которая связана с Шропширом, не перестали быть болезненными. А чуткий молодой человек наверняка не захочет напоминать измученной больной старухе о смерти ее тети и ее дочери. Гораздо труднее будет (если она выйдет за Филипа замуж) держать дистанцию между ее и его родителями. Сейчас она представления не имела, как справится с этим, но знала, что справится, придумает что-нибудь. Не исключено, что она унаследовала от Гермионы талант, хотя ясно осознавала свою очевидную близость к отцу. Ей было ясно, что трудности лишь подстегивали ее сейчас, и, уже с аппетитом налегая на бараньи отбивные, Малышка подумала, что, может быть, ее отцу и не было так уж невыносимо тяжело, наоборот, тайна придавала особый вкус его браку. Ведь в его семье все до смерти любили интриги, каверзы, козни, это было у них в крови… В ее семье… Неожиданно, представив семью отца со всеми ее уходящими в прошлое и устремленными в будущее молодыми побегами, она подумала, что родственные узы могут быть куда более могущественными, чем самая страстная любовь; они могут быть богаче, разнообразнее (если проследить параллели, возникающие в разных поколениях), еще и целебнее. Малышке хотелось, чтобы именно так было и у ее отца на его пути в тумане вранья (но ведь он сам, по своей воле, загнал себя в него). Объясняя Филипу, что она сама поняла в теориях отца о психозах, провоцируемых ЛСД и гашишем, Малышка осознанно, твердо и даже весело встала на ту же темную тропу. Об авторе Нина Боуден родилась в Лондоне в 1925 г., закончила Илфордскую среднюю школу для девочек и Соммервилл-колледж, Оксфорд. За свою творческую жизнь написала двадцать романов для взрослых и семнадцать — для детей. Она работала мировым судьей, входила в советы различных литературных объединений, в том числе Королевского литературного общества, Пен-клуба, Общества авторов и Совета по делам литературы и искусства. Нина Боуден является президентом Общества женщин-писателей и журналистов, часто выступает с лекциями, она кавалер ордена Британской империи 2-й степени (1995). Наибольшую популярность у читателей завоевали ее романы «А Woman of my Age» («Женщина моего возраста»), «Anna Aparent», «Family Money» («Семейные деньги», по которому был снят сериал), «Familiar Passions» («Знакомые страсти») и «Circles of Deceit» («Круговорот лжи»). Роман «Круговорот лжи», впервые опубликованный в 1987 году, стал финалистом конкурса на высшую в Великобритании литературную премию Букера и был экранизирован Би-Би-Си. notes Примечания 1 Выражение, означающее «работать за стол и кров, а не за деньги» (фр.). 2 Герой рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), который проспал много лет. 3 Стоун — мера веса, равная 6,35 кг. 4 А.Э. Хаусмен (1859–1936), английский поэт, филолог. 5 Задним умом крепка (фр.). 6 Английское название штата Джорджия омонимично слову «Грузия». 7 Время молчать, и время говорить (Екк. 8,7).